– Печенюшка, кусочек медовой коврижки, есть целая коробка миндальных пирожных?

Ага! ярко-красная.

Рубцы танцевали по всему воображаемому лайзиному телу.

– Клубника, – окликнула мать, будто прощаясь.

Дети особым способом проникают в гаражи, сараи, на чердаки – так же, как вступают в огромные залы и семейные часовни. Гаражи, сараи и чердаки всегда старше зданий, к которым прилепились. Наполнены темным благоговейным воздухом громадного кухонного ящика. Дружелюбные музеи.

Внутри было темно, пахло маслом и прошлогодними листьями, которые крошились под ногами. Влажно мерцали куски железа, края лопат и консервных банок.

– Ты американка, – сказал Кранц.

– Нет, – сказала Лайза.

– Ты американка, – сказал Бривман. – Двое против одного.

Огонь зениток Бривмана и Кранца был очень плотен. В темноте Лайза предприняла дерзкий маневр, вытянув руки.

– Эхехехехехехех, – заикались ее пулеметы.

Она подбита.

Вошла в эффектное пике и в последний момент катапультировалась. Покачиваясь с ноги на ногу, она плыла по небу, глядя вниз, зная, что ей крышка.

Великолепная танцовщица, подумал Бривман.

Лайза наблюдала, как к ней приближается Кранц.

– Achtung. Heil Hitler! [4] Ты пленница Третьего рейха.

– Планы я проглотила.

– Ми имеем спосопы.

Ее отвели и уложили лицом на раскладушку.

– Только по попе.

Ух ты, они белые, совершенно белые.

Ее небольно отхлестали красной бечевкой по ягодицам.

– Повернись, – скомандовал Бривман.

– Мы договаривались: только по попе, – возмутилась Лайза.

– То в прошлый раз, – возразил законник Кранц.

Ей пришлось все снять и сверху тоже, и раскладушка исчезла из-под нее, а она плыла в осенней тьме гаража, в двух футах над каменным полом.

О боже, боже, боже.

Когда настала его очередь, Бривман стегать отказался. По всему ее телу росли белые цветы.

– Что это с ним? Я одеваюсь.

– Третий райх не топускает непофинофения, – сказал Кранц.

– Повесим ее? – спросил Бривман.

– Орать будет, – ответил Кранц.

Теперь, вне игры, она заставила их отвернуться, пока натягивала платье. Солнечный свет, который она впустила, уходя, превратил гараж в гараж. Они сидели молча, красная бечевка куда-то завалилась.

– Пошли, Бривман.

– Она прекрасна, правда, Кранц?

– Что в ней такого прекрасного?

– Ты же видел. Она прекрасна.

– Пока, Бривман.

Бривман поплелся за ним во двор.

– Она прекрасна, Кранц, ты разве не видел?

Кранц заткнул уши. Они прошли мимо Древа Берты. Кранц пустился бежать.

– Она была совершенно прекрасна, признайся, Кранц.

Кранц бегал быстрее.

Один из первых грехов Бривмана: он украдкой глянул на револьвер. Отец хранил его в ночной тумбочке между своей кроватью и кроватью жены.

Револьвер был громадный, 38-го калибра, в толстой кожаной кобуре. На стволе выгравированы имя, звание и номер полка. Смертоносный, угловатый, определенный, опасной мощью он тлел в темном ящике. Металл всегда холоден.

Механический треск, раздавшийся, когда Бривман оттянул курок, – изумительный звук всех убийственных научных достижений. Трик! будто причмокнули губы шестеренок.

На крошечных тупоносых пулях остались царапины от ногтя большого пальца.

Вот если бы по улице шли немцы…

Когда отец женился, он поклялся убить всякого, кто когда-нибудь станет заигрывать с его женой. Мать рассказывала эту историю в шутку. Бривман верил словам. Ему виделась гора трупов всех мужчин, что когда-либо ей улыбнулись.

У отца был дорогой врач-кардиолог по фамилии Фарли. Он проводил с ними столько времени, что, будь они такой семьей, его звали бы дядюшкой. Пока отец задыхался в кислородной палатке в больнице Королевы Виктории, доктор Фарли поцеловал маму в прихожей у них дома. Нежный поцелуй, утешение несчастной женщине, поцелуй людей, вместе прошедших через многие горести.

Бривман спрашивал себя, не принести ли ему револьвер и не прикончить ли доктора.

Но кто тогда вылечит отца?

Недавно Бривман наблюдал, как мать читает «Стар». Она опустила газету и чеховская улыбка потерянных вишневых садов смягчила ее лицо. Она только что прочла некролог Фарли.

– Такой красивый мужчина. – Похоже, она думала о грустном кино с Джоан Кроуфорд [5]. – Он хотел, чтобы я вышла за него замуж.

– До или после папиной смерти?

– Не говори глупостей.

Отец был аккуратистом, переворачивал швейную корзинку жены, когда ему казалось, что там начинается бардак, бесился, если тапочки членов его семьи не стояли по линеечке у них под кроватями.

Он был толстым человеком, легко смеялся со всеми, кроме собственных братьев.

Он был таким толстым, а братья – такими высокими и худыми, и это несправедливо, несправедливо, почему должен умирать толстяк, разве мало того, что он толстый и задыхается, почему не кто-нибудь из красавчиков?

Револьвер доказывал, что когда-то и он был бойцом.

Портреты его брата печатали в газетных статьях про оборонную промышленность. А он подарил сыну его первую книгу, «Романтика королевской армии» – толстенный том, воспевавший британские полки.

К-К-К-Кэти, пел он, когда мог.

По-настоящему он любил только механику. Мог пройти много миль, чтобы увидеть машину, которая режет трубы так, а не иначе. Семья считала его идиотом. Он без вопросов одалживал деньги друзьям и подчиненным. На бар-мицву [6] ему дарили поэтические сборники. Его кожаные книжки теперь у Бривмана, и он пугается каждой неразрезанной страницы.

– И это тоже прочти, Лоренс.

Он взглянул на отца в свежей, белой постели, всегда аккуратного, все еще пахнущего «виталисом». Было в размякшем теле что-то неприятное, какой-то враг, какая-то рыхлость сердца.

Его отец слабел, а он рвал книги. Он не знал, почему ненавидит аккуратные диаграммы и цветные вклейки. Мы знаем. Из презрения к миру деталей, данных, точности, любого ложного знания, неспособного помешать разложению.

Бривман бродил по дому, ожидая звона выстрела. Так им и надо, великим счастливчикам, красноречивым ораторам, строителям синагог, всем старшим братьям, шагавшим к славе общества. Он ждал грохота револьвера 38-го калибра, что очистил бы дом и принес ужасные перемены. Револьвер хранился прямо возле кровати. Он ждал, когда отец казнит свое сердце.

– Вытащи мне из верхнего ящика медали.

Бривман принес их к кровати. Багрянец и золото лент стекали друг в друга, словно на акварели. С некоторым трудом отец приколол их на свитер Бривмана.

Бривман стоял, весь внимание, ожидая услышать прощальную речь.

– Нравятся? Ты все время на них смотришь.

– Так точно.

– Что ты вытянулся, как дурак? Они твои.

– Благодарю, сэр.

– Ну, иди, поиграй с ними. Скажи матери, что я никого не хочу видеть, включая моих замечательных братцев.

Бривман спустился по лестнице и открыл чулан, где хранились отцовские рыболовные снасти. Он в изумлении просидел несколько часов, свинчивая большие лососевые удочки, сматывая и разматывая медную проволоку, перебирая опасные блесны и крючки.

Неужели этими великолепными тяжелыми орудиями мог пользоваться отец, это раздувшееся тело в свежей, белой постели?

Куда же подевалось тело в резиновых сапогах, что переходило реки вброд?

Много лет спустя, рассказывая все это, Бривман осекся:

– Шелл, сколько мужчин знают об этих маленьких шрамах у тебя на мочках? Сколько, кроме меня, подлинного археолога ушных мочек?