Кому же доступнее других было вести ее? Подросткам. Не из тех, что знают одни рогатки да горазды слоняться по улице, а серьезным, много учившимся и много для своих лет знающим.

Именно таким оказался Сережа Кузовков. Два года провел он в партизанском отряде. И раньше неплохо понимая по-немецки, теперь хорошо освоил его. Научился владеть стрелковым оружием. Не раз ходил на задания.

Короткой июльской ночью кургузый самолетик «У-2», прозванный на Западном фронте «лесником», поднял его с партизанской поляны и, прижимаясь к верхушкам деревьев, понес на Большую землю, в гвардейскую бригаду.

5

Той ночью разведрота заснула не скоро. В своей небольшой землянке, громко именуемой еще и канцелярией роты, долго ворочался на затянутых плащ-палаткой нарах Грачев. Он был опытным офицером, сталинградцем. Во всяких передрягах приходилось ему бывать, с разными людьми иметь дело: с храбрецами — и трусы тоже попадались; с прекрасно обученными воинами — но и с такими, что жмурятся от собственного выстрела; с ровесниками — и пожилыми людьми; а теперь вот — бравыми, на подбор, парнями. Но такого, как Сережа Кузовков, еще не было ни разу. Конечно, Грачев знал и про «Красных дьяволят» и даже в хорошем настроении мурлыкал себе под нос: «Орленок, орленок…», хотя считался человеком молчаливым и сумрачным. Но, положа руку на сердце, он бы много отдал, чтобы все эти «дьяволята» и «орлята» остались на привычном для него месте — на экранах кино, страницах книг, в песне. Ему вполне хватало своих орлов, которые тоже были не просты: вроде бы все умели, все понимали, запросто ковыряли мины ножиком, лихо парашют укладывали, а говорить им о смертельной опасности было примерно то же самое, что пугать букой. Солдат же, который ни черта не боится, — не очень-то легкий для командира солдат.

Правда, Грачев мог легко разобраться, где напускная бравада, которая сразу отлетит в бою, а где подлинное мастерство и уверенность воина.

Но в случае с Кузовковым для капитана Грачева все было внове. Он снова и снова — в который уже раз с того дня, когда узнал, кого пришлют в роту, — перебирал в памяти известные ему книги, где хоть что-нибудь говорилось о воспитании подростков. Однако, кроме «Таинственного острова», «Детей капитана Гранта» и «Педагогической поэмы», взахлеб прочитанной на третьей полке битком набитого и черного от махорочного дыма вагона, которым ехал из свердловского госпиталя сюда, в бригаду, ничего другого припомнить не мог. А еще, как назло, крепко засела в голове бог весть где услышанная фраза: «Воспитание и есть длительное воздействие на данный индивидуум…»

Попытался он, оперируя этими познаниями, наметить хоть какой-то план обращения с пареньком, но ни натуралист Герберт, ни юный Роберт Грант в разведроту десантников никак не вписывались, а из всей «Педагогической поэмы» Грачеву почему-то больше всего запомнился Калина Иваныч со своим любимым словечком «теорехтически».

— Длительное воздействие… Индивидуум… Теорехтически здорово, а прахтически… А практически утро вечера мудренее! — наконец в сердцах произнес он, раздавил махорочную цигарку в консервной банке и, дотянувшись ногой до двери, распахнул ее, чтобы хоть немного вытянуло дым.

Тотчас в проеме, высветленном луной, показались сапоги. В землянку заглянуло смутно различимое лицо караульного.

— Вы звали, товарищ гвардии капитан?

— Нет, это так… А кстати — спят?

— Точно, товарищ гвардии капитан. — По голосу чувствовалось, что солдат растянул рот в улыбке от уха до уха. — Без задних ног! Так храпят, что к землянке подойдешь — бомбовозов не слышно. Что-то много их сегодня разлеталось… К дождю, что ли? А луна во все небо… — Голос и шаги часового затихли.

— Ну и хорошо, — снова вслух сказал Грачев. — Хорошо, что спят.

Меньше всего он хотел, чтобы появление Кузовкова в роте произвело хоть какое-то подобие сенсации. Когда в подразделение приходит новый человек, его не водят под белы рученьки от одного к другому, не знакомят со всеми и каждым. Боец становится в строй — и все. Точно так же поступил с Кузовковым Грачев, дав понять этим и ему и всем разведчикам, что в роте просто стало одним человеком больше и ничего другого не произошло.

Расчет был верен, и солдаты, отнюдь не новички в армии, правильно поняли своего командира. Но именно поэтому многие из них тоже долго не могли уснуть. Ведь им-то было известно, что разведка — это не только яркий подвиг, как иногда кажется со стороны. Это десятки километров в день бегом, ползком, по воде, по снегу, по хляби, назавтра — еще столько же, и послезавтра, и еще через день. Пусть даже часть стоит на месте. Разведчикам беготни и ползания на брюхе хватает всегда.

«Значит, и ему, этому парнишке, тоже? Какой же спрос тогда с меня?»

«Еще ни разу не прыгали с парашютом. Страшновато, что там ни говори. Но прыгать придется и ему. Значит, у меня бровь не должна дрогнуть».

В таком направлении шла мысль солдат, и люди, хорошо знающие, что их ждет, снова и снова проверяли себя, мысленно готовились к трудным задачам.

Лучше всех чувствовал себя, несомненно, Сережа. Для него все треволнения остались позади: и прощание с отрядом, когда седобородый командир прижал его к груди и, неумело поцеловав в голову, шепнул: «До свиданья, сынок», и перелет на самолете…

И больше всего взволновала мальчика встреча с разведчиками. Сейчас они для него олицетворяли всю Советскую Армию, всех тех героев, кто гнал врага на Запад, с каждым днем приближаясь к родной Белоруссии.

Когда в партизанском отряде радист принимал сводку о новых победах, эти люди рисовались в его сознании сказочными богатырями, к которым и подойти страшно. Не заметят, какое им дело до него? А они оказались совсем простыми и веселыми. Усатый старшина устроил ему уютную постель в углу землянки, как и у всех, из сосновых ветвей, но их натащили огромный ворох, зажгли коптилку и, тщательно обдирая, отобрали самые маленькие, самые мягкие и пушистые.

В мигающем свете язычка пламени тускло поблескивали ордена и медали бойцов, и хотя вроде бы проще занятия не придумаешь — обдирать ветки, — Сережа прямо-таки изнывал от немого восторга и такого благоговения перед этими людьми, что даже под ложечкой ныло.

Правда, у старшины, с которым он вскоре лег рядом, ни орденов, ни медалей не было. Но даже в слабо освещенной землянке можно было разглядеть на его парашютном значке большие красные цифры «300», а ниже, на треугольной серебристой подвеске, еще «25». И Сережа без малейшего колебания отдал все самые высокие награды и почести, какие знал, этому старшине, который мирно посапывал рядом и, потихоньку наваливаясь, все теснее и теснее прижимал его к шершавой бревенчатой стене.

Вверху, почти прямо над головой Сережи, блестело распахнутое внутрь оконце. Свежий воздух, будто невидимый столбик, шел из него. Время от времени слышалась мерная поступь шагов: часовой обходил лагерь.

А потом на оконце все чаще стали набегать черные тени, воздух посвежел. Посыпал дождик. А может быть, и не дождик вовсе? Просто налетел сильный ветер и зашумел в соснах? Высоких соснах…

Сон сморил Сережу.