Конечно, возникает вопрос, чем же отличается психологизм "Адольфа", так сильно поражавший читателей, от психологизма романов, современных "Адольфу", как первоклассных (Сталь, Шатобриан), так и второстепенных (Коттен, Криденер, Жанлис). Дело в том, что Б. Констан первый показал в "Адольфе" раздвоенность человеческой психики, [33] соотношение сознательного и подсознательного, [34] роль подавляемых чувств [35] и разоблачил истинные побуждения человеческих действий. Поэтому "Адольф" и получил впоследствии название "отца психологического романа" или "le prototype du roman psychologique". Все эти черты "Адольфа", как известно, указали путь целому ряду романистов, в числе которых одним из первых был Стендаль. Уже в 1817 году Стендаль писал: "Данте понял бы без сомнения тонкие чувства, наполняющие необыкновенный роман Бенжамен Констана "Адольф", если бы в его время были такие же слабые и несчастные люди, как Адольф; но чтобы выразить эти чувства, он должен бы был обогатить свой язык. Таким, как он нам его оставил, он не годится... для перевода Адольфа". [36]

В связи с высказыванием Пушкина о метафизическом языке "Адольфа" особый интерес представляют его собственные пометки на полях романа Б. Констана. Против отчеркнутых слов (в письме Адольфа к Элленоре): "Je me precipite sur cette terre qui devrait s'entr'ouvrir pour m'engloutir a jamais; je pose ma tete sur la pierre froide qui devrait calmer la fievre ardente qui me devore" ["Кидаюсь на землю; желаю, чтобы она расступилась и поглотила меня навсегда; опираюсь головою на холодный камень, чтобы утолил он знойный недуг, меня пожирающий..." (с. 21)] Пушкин написал: "Вранье".

Гиперболическая риторика этой фразы воспринималась Пушкиным как нарушение "стройности" метафизического языка, и эти ламентации в духе "Новой Элоизы" Руссо должны были казаться фальшивыми в устах светского соблазнителя.

Второй пример любопытен как случай редактирования Пушкиным романа Б. Констана и относится к одному из рассуждений Адольфа о раздвоенности человеческой личности, о которых я говорила выше. В отчеркнутой фразе: "et telle est la bizarrerie de notre coeur miserable que nous quittons avec un dechirement horrible ceux pres de qui nous demeurions sans plaisir" ["Таково своенравие нашего немощного сердца, что мы с ужасным терзанием покидаем тех, при которых пребывали без удовольствия" (с. 36)] слово "plaisir" (удовольствие) зачеркнуто и на полях написано — "bonheur" (счастье). Эта поправка свидетельствует о требовании точности оттенков смысла.

Противопоставление Адольфа героям романов XVIII века, находящееся в предисловии Вяземского ("Адольф в прошлом столетии был бы просто безумец, которому никто бы не сочувствовал"), было уже сделано Пушкиным в незаконченном "Романе в письмах" (1829 г.), не напечатанном при жизни Пушкина, но, вероятно, известном Вяземскому: "Чтение Ричардсона дало мне повод к размышлениям. Какая ужасная разница между идеалами бабушки и внучек! Что есть общего между Ловласом и Адольфом?" [37] Таким образом, Пушкин трижды в конце 20-х годов говорит о современности Адольфа: в VII главе "Онегина" (1828 г.), в "Романе в письмах" (1829 г.) и в заметке об Адольфе (1830 г.). Вяземский повторяет это утверждение в предисловии к своему переводу.

Еще одно совпадение мыслей Пушкина и Вяземского об "Адольфе" относится к определению ими жанра и стиля этого романа. Пушкин назвал язык "Адольфа" "светским". Ср. в предисловии Вяземского: "творение сие не только роман сегодняшний (roman du jour), подобно новейшим или гостиным романам..." [38] Как мы видим, Баратынский также назвал роман Констана "светским".

В это время мысль о создании современного "светского" романа или повести очень занимала Пушкина.

В "Романе в письмах", представляющем собою как бы свод литературно-полемических (и политических) высказываний Пушкина, розданных им всем четырем корреспондентам, автор от лица одной из героинь говорит следующее о романах XVIII века: "Умный человек мог бы взять готовый план, готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки — и вышел бы прекрасный, оригинальный роман. Скажи это от меня моему неблагодарному Р... Пусть он по старой канве вышьет новые узоры и представит нам в маленькой раме картину света и людей, которых он так хорошо знает". В этом мы узнаем тот метод, которым иногда пользовался сам Пушкин ("Рославлев", "Барышня-крестьянка", "Русский Пелам"). Итак, мы видим, что задача создания "светской" повести заключалась для Пушкина (в 1829 г.) в том, чтобы превратить готовую сюжетную схему в конкретное произведение с определенным реальным материалом.

Несомненно, материалом "светских" повестей Пушкина и были его наблюдения над бытом и нравами того общества, в котором он жил после возвращения из Михайловского. Напомню, что в пушкинской литературе существуют указания на автобиографичность "светских" повестей Пушкина 1828—1829 годов. [39] Но это, конечно, не исключает литературных реминисценций.

Самая тема повести "На углу маленькой площади" — адюльтер, и судьба женщины, открыто нарушившей законы света, несомненно указывает на французские традиции. [40]

В заметке о предстоящем выходе перевода "Адольфа" Пушкин, характеризуя героя Б. Констана, приводит XXII строфу (тогда еще не напечатанной) 7-й главы своего "Онегина" и относит "Адольфа" к двум-трем романам,

Таким же "сыном своего века" сделал Пушкин и героя отрывка "На углу маленькой площади". Это явствует из следующих сравнений. В плане повести: "Он сатирический, рассеянный". Адольф говорит о себе: "Рассеянный, невнимательный, скучающий". И в другом месте: "Я распустил о себе славу человека легкомысленного и злобного" (т. е. сатирического). Далее Пушкин так характеризует Валериана Волоцкого, в первоначальном наброске названного просто Алексеем: "Он не любил скуки, боялся всяких обязанностей и выше всего ценил свою себялюбивую независимость". Здесь Пушкин имеет в виду также высказывания Адольфа: "Я сравнивал жизнь свою независимую и спокойную с жизнью торопливости, тревог и страданий, на которую обрекала меня страсть ее". [41] К этому следует добавить, что обе эти характеристики относятся к одной и той же ситуации.