Люди-тени, люди в шапках-невидимках

в двери входят и стоят по одному,

победители незримых поединков.

Крепостное их невидимое зодчество

и свобода, не доступная уму,

отторгают имя или отчество.

И не шорох, и не стук.

Так бывает, если вдруг

н? пол падает бумага.

Ждут сигнала, ждут условленного знака.

Встали в круг.

В человеке живет вода, и она кипит.

Все разборчивей и слышней,

что она говорит, вода.

С истеченьем дней

все трудней уживаться с ней.

Никогда не спит,

не безмолвствует никогда.

И поди заставь ее жить не так, как она живет

в срок пожизненного труда.

Чтобы стала она как горячий лед,

как текучий камень стала она, вода.

Сил набирается темнота

в ночь перетягивать одеяло.

Все разбегается как вода.

Все из негодного материала.

Знаю, что яма ее без дна.

Темные правила не нарушу.

Только б, как оборотня луна,

мехом не вывернула наружу.

Сам, одеяло наискосок

ночь продержавший наполовину,

уголь вытряхиваешь, песок —

и превращаешься в мешковину.

И кричит на людей кощей:

почему вода не становится горячей?

и нельзя согреться теплых среди вещей?

Теплые вещи становятся холодней,

дни короче, ночи длинней, длинней.

С этим нельзя смириться.

Ближние клетки сознанья стоят пусты.

Только шакалы воют, поджав хвосты,

в дальних углах умственного зверинца.

«А как вы стали черным ящиком?»

А слишком много было времени,

чтоб взять его с одной попытки.

И полумеры настоящего

терялись в новом измерении.

Контора дергала за нитки.

Но истекает срок положенный,

и с ним темнеет дочерна

груз невостребованный, брошенный

на глубине двойного дна.

Здесь тариф особенный, двойной.

Здесь теперь и днем ночная плата.

Отписав по общей закладной

всю Москву, теперь уже не надо

свой товар показывать лицом.

И лицо – заплата на заплатке,

и столицу снова тянет в сон.

У нее и вид пчелиной матки.

Спит река. В поклоне поясном

протекает скованно и стыло.

В городах, назначенных на слом,

забываешь, что тут с нами было.

Собирает тополиный пух

липовая в общем закладная,

незнакомый воздух как гроссбух

синими печатями пятная.

Пытка голоса и гомона.

Все не вдоль, а поперек.

А увидев незнакомого,

надвигаешь козырек.

И напрасно козыряешь ты.

Не гони его: а вдруг

это друг твой ситный-прянишный

или школьный твой физрук.

Все очки делили поровну,

он кричал тебе: раз-два!

Ты ж нарочно смотришь в сторону,

устыдившийся родства.

А вот и он в полупальто немарком —

наш новый гость, ступающий с носка.

Ну, развлеки нас памятным подарком

или прямой ладонью у виска.

Как бы не так. Не подает руки.

И кстати: от такой железной хватки

уже отвыкли. Щелкнут каблуки,

а он все с нами. Странные повадки!

Скука в глазах, седина в волосах,

а когда подпирает скулу кулаком,

темный след остается надолго.

Он почти не знаком —

человек, поседевший на наших глазах,

превратившийся в серого волка.

Непонятно, откуда звериный оскал,

почему так внезапно скуласт.

Он как будто принес этот лик по кускам

и сложил их случайно при нас.

И в свою уходит штольню

осторожно, как калека,

человек, побитый молью.

Моль сильнее человека.

Моль кружится и хлопочет

возле штапеля и ситца.

То есть дышит, где захочет.

Человека не боится.

Не Офелия с травою в волосах,

я сравнение другое подберу:

засыпающая рыба на весах.

Что-то вялая такая, не к добру.

Так и знали, что какой-нибудь тайник

обнаружится и в рыбьей голове,

а сознание, уснувшее на миг,

просыпается в зашитом рукаве.

Теремную чешую позолотим,

чтоб уснула, потонула кострома.

Рыбьей костью подавиться не хотим.

Не хотим – до помрачения ума.

Как к последним обращаются вещам,

обращаюсь я к деревьям-позвоночникам

и к серебряным лишайникам, хвощам:

– Вы, деревья и хвощи!

Мы ничьи,

а вы нам чьи-то

маскировочные вынесли плащи.

Вы единственная, кажется, защита.

– Так бывает, отвечают, не взыщи.