— Лишь бы было магнето, а проволоки в обломках сколько угодно. Станция будет, правда, длинноволновая, с небольшим радиусом действия, километров на сто.

— Этого вполне достаточно. Самолеты могут проходить в пяти-десяти километрах, но нас не увидеть…

— Братцы, я виноват! Казните меня самой лютой смертью, — вдруг выпалил до сих пор молчавший бортмеханик. — Недосмотрел, растяпа! Чехол подвел… Выслушайте меня…

И, не дожидаясь нашей реакции, торопливо заговорил:

— Четвертую экспедицию я накрываю аварийную силовую установку специальным чехлом. Отработаешь на связи десять-пятнадцать минут и, чтобы не разогревать мотор, накрываешь ее теплым чехлом. При следующем сеансе связи через сорок минут снимаешь чехол и вновь пускаешь неостывший мотор… Так и сегодня.

Герман отстучал свою морзянку, и мы ушли с ним в кабину пилотов, чтобы подремать до следующей связи. Во сне чувствую, что задыхаюсь. Открыл глаза — все в дыму, растолкал Германа, и мы бросились к выходной двери. А когда открыл — вся грузовая кабина была в огне. Проскочив через пламя к открытой грузовой двери, схватил огнетушитель, а Герман — брезент, стали сбивать пламя. Но ничего не помогало. Тогда мы выскочили на лед и стали кричать, будя людей. Первым из палатки выскочил штурман и бросился мимо меня в самолет. Я хотел сбить его подножкой, но не успел… Думаю, конец, отлетался паренек. Ну а остальное вы видели. Очаг огня создал чехол. Где-то прорвалась асбестовая прокладка, и он загорелся от раскаленного цилиндра аварийного мотора…

В палатке наступила тягостная тишина. Слышно было, как гудит снаружи пламя газового баллона и тонко поет ветер в растяжках палатки.

— Почему ты так уверен, что загорелся чехол? Очаг огня могло создать короткое замыкание в цепи, — нарушил молчание Иван Черевичный.

— Перед уходом в пилотскую я выключил аккумуляторы, — твердо ответил Василий, — сеть была обесточена. Нет мне оправдания! — не сдерживаясь, вдруг закричал Василий Мякинкин и выскочил из палатки.

— Ну вот, кажется, у одного уже нервы не выдержали. Первый акт трагедии начался! — пряча ноги в спальный мешок, с усмешкой сказал кинооператор.

— Не так ты его понял, Марк. Он переживает за нас, а вовсе не за себя.

Все молча разошлись. Каждый занялся своим делом. Копаясь среди обломков, мы обнаружили 19 банок мясных консервов, четыре обгорелые буханки хлеба и слиток расплавленного шоколада — около восьми килограммов. Смешанный с каплями станиоля, он, однако, был вполне съедобен.

Я доложил о найденных продуктах и предложил растянуть их на десять дней. Горючим мы были обеспечены. Триста литров в бочке и около семисот в баках правого крыла. Из баков левого крыла все вытекло и сгорело. Для обогрева палатки механики конструировали бензиновую печь — из листов дюраля и алюминиевых трубок гидросистемы самолета.

У мотора возились Патарушин и Мохов. Василий был с ними. Мохов нашел и снял магнето с правого мотора, который отвалился от крыла. Патарушин в блокноте уже вычертил принципиальную схему искровой радиостанции и что-то колдовал с проводками. Они мирно переговаривались, их слова часто прерывались смехом, видно, они что-то рассказывали веселое Василию, но тот молча копался в моторе.

Я подошел к горящему баллону, сбросил меховые рукавицы и стал греть руки, обдумывая, как выйти из создавшегося положения. Из палатки ко мне подошел Черевичный и тоже протянул руки к огню.

— Вот бы его пристроить в палатке. Все бы согрелись, — сказал я.

— Рискованно. Да и пламя большое, сожжет сразу. Иглу ^[1] придется строить.

— Иван, а может быть, пока есть силы, действительно построить иглу? Теплее и надежнее будет отсиживаться в ожидании самолета. Да и безопаснее…

— Но медведь для нас — это жизнь. Триста килограммов мяса! Вот как взять? Не упустить, когда придет. От карабина ведь только ствол остался.

— Есть топор, пешня и десять едоков. Возьмем, лишь бы появился.

— Кстати, о едоках. Не пора ли подзаправиться? Ведь последний раз ели часов восемнадцать назад!

— Даю «добро». По сто граммов поджаренного хлеба, банку мясных консервов на двоих и по 25 граммов шоколада.

— Ты щедр.

— Это на первые три дня. Попривыкнем, будем уменьшать рацион. Физической нагрузки никакой. Потребность в калориях малая. Лежи и трави анекдоты.

— А холод?

— К утру будет готова печка. Горючего много…

— Тише! Слушай, гудит… — перебил меня Черевичный.

Я прислушался. Слышно было, как шелестели кристаллы снега, выпадающие из морозного марева, и монотонно гудело пламя баллона. В этот шум откуда-то издалека вливался тихий рокот моторов.

— Самолет, самолет!!! — вдруг закричали люди, работающие у сгоревшей машины.

Гул нарастал. На фоне южной части горизонта двигалась черная точка. Мы бросились к баллону, в его пламя полетели промасленные куски чехлов и ветоши. Черный столб дыма высоко поднялся в небо.

Точка увеличивалась. Теперь ясно было видно, что самолет белого цвета. Он шел прямо на нас. Мы замерли на месте, следя за ним.

— Не стоять! Бегайте, бегайте! Движение заметнее с самолета! закричал Черевичный и, подпрыгивая, пустился по льдине к посадочной полосе, обозначенной кусками обгоревшей обшивки. За ним бросились остальные.

Но самолет вдруг резко изменил курс, стал удаляться на северо-восток и вскоре исчез из вида. Ошеломленные, растерянные, мы долго и безнадежно глядели в сторону ушедшего самолета. Где-то глубоко и остро кольнула мысль: «Ушел!» В докладе скажут: «Квадрат номер 243 обследован. Самолет не обнаружен». Придет ли он еще? Мы знали — на льду океана искать очень трудно. Льды не сплошные, черные трещины и разводья маскируют наш лагерь. Сколько раз мне приходилось искать пропавшие самолеты во льдах Арктики или снегах тундры! Проходишь над ними и не видишь, только радио спасает положение, когда, заметя в воздухе самолет, потерпевшие передают: «Вы идете на нас, подверните правее…»

— Ужинать, орлы! — объявил Черевичный, явно желая поднять упавшее настроение. Но в палатку никто не шел, продолжали следить за горизонтом.

— Не заметил! Но явно, что нас уже ищут! Пошли, а то ужин остынет, проговорил Кузнецов и зашагал к палатке.

Хлеб, консервы, шоколад — все было как камень, замерзшее, с прожилками льда. Кое-как оттаяли на газовом огне. Еда подняла настроение. Посыпались шутки, вспоминали, как носились по льдине. Василий, залезая в спальный мешок, изрек: «Лучше беседовать с прокурором, чем ждать самолет на этой лучшей из лучших льдин планеты!»

Вошел Герман. Не задавая вопроса, я поймал его глаза. Он понял и сказал: «Осталось доделать только разрядники. Завтра выйду в эфир со своими позывными». Он быстро проглотил паек и забрался в мешок.

— Валентин Иванович, — позвал меня Кузнецов, — вы искали самолет Леваневского?

— Да, Александр Александрович. Но тогда была полярная ночь, и у нас не было опыта и техники, которыми располагаем теперь.

— Как вы считаете, какова вероятность нашего обнаружения?

— При работе радио — стопроцентная, без радио — по закону случайности.

— Почему случайности? В инструкции экспедиции есть схемы поисков. Прочесывание галсами через каждые пять километров.

— От материка до нас 1700 километров, а промежуточной базы еще нет. На галсы не хватит горючего. А мы, судя по последнему определению координат, с каждым часом все дальше и дальше дрейфуем на северо-северо-запад. В нашем положении самое разумное не забывать слов Фритьофа Нансена: «Величайшая добродетель полярника — умение ждать». Сумеем ждать, будем живы…

В палатку вошел Черевичный, Сегодня в ночь мы дежурили с ним в паре. Поставив пешню у входа, он Протянул мне согнутый лист дюраля, на котором лежала серая кучка полупрозрачных козявок.

— Смотри, что наловил в разводье! Это же почти одесские чилимчики. Завтра сварим, произведем дегустацию и заживем, как на Черноморье!

— Ладно, посмотрим, что завтра скажешь. Пошли осмотрим льдину?