Все это, вспомнит позднее Багров, приводило к «смешению понятий», производило «какой-то разлад в моей голове», возмущало «ясную тишину моей души». Но именно внешние впечатления и стали для созерцательного Сережи теми, по его выражению, уроками, которые оказали решающее влияние на формирование его характера. Поток впечатлений влился в открытую миру душу ребенка, наблюдательного, склонного к самоанализу и самокритике, и это слияние дало благотворные результаты.
«Голова моя была старше моих лет», — сетует Багров. Сетует потому, что такая «голова» лишала его детской непосредственности, отгораживала его от сверстников. Эта обгоняющая возраст умственная зрелость выработала у Сережи привычку анализировать собственные чувства и мысли. Он не только живет впечатлениями. Он делает их предметом анализа, «останавливая» их, подыскивая соответствующие им толкования и понятия и закрепляя в своей памяти. Когда же ему, герою повествования, такая операция не удается, на помощь приходит Багров повзрослевший, вспоминающий. И на протяжении всей книги мы слышим два повествующих голоса.
Сережа, мы помним, был мальчиком очень правдивым. И в своих воспоминаниях Багров не утаивает от читателя даже того, что заведомо считается предосудительным. Он признается в своей трусости (во время верховой езды страх превозмог в нем даже самолюбие, столь сильное у детей); он, при всей своей любви к живому в природе, радуется, видя подстреленных куропаток. В Сереже пробуждается и крепнет критическое к себе отношение, и переживание дисгармонии внешнего мира обостряется сознанием своего собственного несовершенства; «ясная тишина» сменяется в душе драматическими, по-детски преувеличенными и драматизированными сомнениями, исканиями выхода.
Но внутренний мир самого «дитяти» не раскалывается, не распадается. Он качественно видоизменяется: он наполняется социально-психологическим содержанием, в него входят ситуации и коллизии, в преодолении которых и протекает становление человека. Сереже предстоит поступление в гимназию. Накануне этого важнейшего события в его жизни и прекращается повествование. Детство кончилось, на пороге — отрочество. И этот порог готовится переступить выросший на наших глазах духовно и нравственно, возмужавший человек!
Куда более сложным путем ведет к нравственной зрелости героя своей книги «Детство Темы» Н. Г. Гарин-Михайловский.
Как и Сережа Багров, Тема Карташев наделен благородными задатками: в нем живет и не затухает чувство справедливости, он предельно самоотвержен в своих стремлениях к добру и правде, он искренен в своем раскаянии, когда совершает какой-нибудь проступок. Но почему же ему так трудно «выделаться», говоря словами Достоевского, в человека? Почему на его долю выпадает столько срывов и падений, иногда таких глубоких, что они и через многие годы не изгладятся из его воспоминаний? Быть может, потому, что Теме, как считает его мать, недостает «твердости и воли в минуты страха и опасности»?
Среди испытаний, предложенных юному герою, два наиболее ответственных Гарин-Михайловский сопоставляет и противопоставляет.
Тема спасает Жучку. На рассвете, тайком от взрослых Тема выбирается из дома в сад, находит в каретном сарае двое вожжей и длинную веревку и, рискуя жизнью, спускается на дно колодца. Преодолевая страх, Тема ободряет сам себя: «Не надо бояться, не надо бояться!.. Стыдно бояться! Трусы только боятся! Кто делает дурное — боится, а я дурного не делаю, я. Жучку вытаскиваю, меня и мама и папа за это похвалят». Тема выдерживает испытание: ему хватило и воли, и твердости.
А вот другое окончилось для него катастрофически: он выдает товарища. Когда директор гимназии впился в него горящими глазами, Тема «почувствовал, как он точно погружался куда-то… И вот… зазвучали в его ушах и посыпались его бессвязные, слабеющие слова о пощаде, слова мольбы, просьбы и опять мольбы о пощаде и еще… ужасные, страшные слова, бессознательно слетавшие с помертвелых губ… ах! более страшные, чем кладбище и черная шапка Еремея (так перепугавшие Тему во время спасения Жучки. — В.Б.), чем розги отца, чем сам директор, чем все, что бы то ни было на свете. Что смрад колодца?! Там, открыв рот, он больше не чувствовал его…» Он возвращается в класс ябедой и доносчиком: «Неудержимой болью охватила его мысль о том светлом, безвозвратно погибшем времени, когда и он был чистым и незапятнанным… Что-то забытое, напомнившее Теме Жучку в колодце, мелькнуло в его голове…» И боль от содеянного была тем острее и невыносимее, что другой гимназист, кроткий, нашел в себе силы для достойного ответа директору: «Делайте со мной, что хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать…»
Что же сломило Тему? Чего не хватает еще ему, чтобы сохранить себя чистым и незапятнанным? Что предстоит ему еще развить и укрепить в себе? Что же придает человеку нравственную стойкость и гражданское мужество?
Решение этих вопросов составляет важнейший этап в процессе нравственного самоопределения каждого человека. Поисками ответов на эти вопросы и определяется замысел повести «Детство Темы» (1892). Гарин-Михайловский говорил: «…в моей беллетристике выдуманных образов совсем нет: все взято прямо из жизни». Прямо из жизни, большею частью из жизни самого автора, «взята» и повесть.
Николай Георгиевич родился в 1852 году, в семье генерала в отставке, человека исключительно сурового, признававшего только один метод воспитания — строгость и наказания, вплоть до жестоких телесных. И от этих наказаний не могла защитить сына даже мать, нежно, беззаветно его любящая. Унизительной, оскорбительной для его самолюбия и гордости была и обстановка в Ришельевской гимназии в Одессе: царская гимназия подавляла в человеке личность, все ее свободные проявления, чтобы выработать из него надежного чиновника-исполнителя.
Чувство собственного достоинства, развиваемое и укрепляемое в будущем писателе его матерью, толкает его на протест и против тирании отца, и против рутинной системы воспитания и образования, царившей как в гимназии, так и в высших учебных заведениях. Именно этим объясняется его бегство с юридического факультета. Но с другой стороны, в этом протесте больше стихийной, эмоциональной, чем осознанной, идейной неудовлетворенности существующим положением. И хотя Николай Георгиевич хорошо был знаком с сочинениями Чернышевского, Добролюбова, Писарева, включая и запрещенные, общественные и нравственные идеалы демократической литературы не оказали на него заметного влияния.
«Полевение» Н. Г. Михайловского происходит во второй половине 80-х годов, чему способствовало прежде всего его приобщение к жизни трудовых низов. В 1878 году он окончил Институт путей сообщения и стал инженером-изыскателем. Михайловский принимал участие в строительстве крупнейших железных дорог, в том числе и Сибирской, сразу же завоевав репутацию инженера талантливого, а главное — честного и справедливого. Он видел в своей работе служение родине и народу. Профессия изыскателя — а он прошел пешком многие сотни верст по губерниям Казанской, Вятской, Костромской, Ярославской и другим — щедро питала будущего писателя впечатлениями и наблюдениями над жизнью русского общества, и особенно над жизнью крестьян.
В начале 80-х годов Гарин-Михайловский увлекается народническими учениями о русской деревне, в которой будто бы все еще существуют общинные — для народников они равнозначны социалистическим! — «устои» жизни. И он принимает участие в «хождении в народ», оседает на землю: покупает в самарской глуши имение Гундуровка, надеясь помочь крестьянам преодолеть засилие кулаков, наладить доходное земледелие. Крестьяне же не понимают и не принимают реформатора, а кулаки несколько раз поджигают его имение.
Народнические иллюзии Н. Г. Михайловского были разбиты при первом же столкновении с реальной русской деревней, в которой под хищническим напором кулаков рушились последние шаткие «устои». Написанные им на основе дневников очерки высоко оценил Чехов: «Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону, и, пожалуй, искренности… Так верно, что хоть отбавляй… Я пропагандирую его „Несколько лет в деревне“». И эта оценка не случайна: в очерках Н. Г. Михайловского Чехов услышал близкие ему «мотивы», которые он чуть позднее выразит в повестях «Мужики», «По делам службы», в рассказе «Новая дача».