— Это тебе не дает покоя тяга к творчеству, к слову! — восхищалась мама.
Но мне не давала покоя Нина Филипповна.
Когда на ее уроках я отвечал у доски, голос мой дрожал и срывался.
— Ты трепещешь при встречах с классикой! — подобно маме, восхищалась она.
Но я трепетал при встречах с ней… Она советовала нам искать идеал в повестях и романах. А я нашел его в жизни! Но молчал… А если и проговаривался, так только в стихах.
— Расшифровывайте смысл поэтических терминов, которые часто и даже возвышенно декламируете, но о смысле которых не задумываетесь, — советовала нам всем Нина Филипповна. — Вот, читая лермонтовское «Смерть поэта», вы привычно, скороговоркой произносите «невольник чести». А что это значит? Это значит, что поэт был в неволе у чести. В плену у нее… В добровольном плену! Поступать бесчестно он просто не умел… Не мог ни при каких обстоятельствах!
Я мечтал проявить себя «невольником чести» в присутствии Нины Филипповны. Проявить себя так можно было только в борьбе. Или во время какого-нибудь несчастного случая. На мое счастье, несчастный случай произошел… Оконная рама стала внезапно вываливаться из класса на улицу: не выдержала спортивных тренировок, которые мы устраивали на подоконнике во время большой перемены. Она могла бы рухнуть вниз на уроке истории или математики… Но мне повезло: странный скрип раздался именно на уроке Нины Филипповны. Я сидел возле окна — ив один миг оказался на подоконнике… Схватился за деревянные перекладины и (о, радость!), пока не пришли мне на помощь, успел поранить стеклом обе руки. Но ни рама, ни стекло не рухнули на тротуар, по которому, как было потом написано в стенгазете, «ничего не подозревая, шли ни в чем не повинные люди». Мне помогли залить раны йодом, забинтовать руки.
— Невольник чести? — спросила меня Нина Филипповна.
На самом деле я был ее пленником-добровольцем! Но она не догадывалась об этом. Хотя с того дня стала называть меня Невольником: «Ну, как, Невольник, не боишься диктанта? Твое сочинение, Невольник, вполне можно опубликовать…»
Нина Филипповна говорила, что русская классика — не только наслаждение, но и спасение. Это было великой истиной! Когда спасение стало необходимым, я без конца читал Пушкина. И кричал маме, возвращавшейся из поликлиники: «Ты послушай!»
Если я читал чужие стихи, тем более пушкинские, меня начинало одолевать вдохновение… И я сочинил поэму. Я рассказал о дворнике, который пускал в бомбоубежище только детей и женщин. А сам туда не спустился… Я написал о том, что впервые увидел мертвого человека. И о том, какое короткое расстояние, оказывается, между жизнью и смертью. «Прямое попадание» — так я назвал эту поэму, уместившуюся на пяти тетрадных страницах в линеечку.
Стихи я послал в вечернюю газету, где первый раз мне повезло… Но их печатать не захотели. Мне ответили, что поэма слишком пессимистична. Как будто про войну можно было сочинить что-нибудь жизнерадостное! Посоветовали читать классику. А я и так читал ее каждый день.
Тот новый учебный год был новым в необычном для нас смысле. Все стало иным… Безоговорочно подчиненным войне. Никто нас не поздравлял. Поздравлять и радоваться было нельзя: у кого-то уже погибли отцы и братья, у кого-то пропали без вести.
Первым уроком по расписанию была литература. Стало быть, одна радость все-таки предстояла. «Увижу Нину Филипповну!» — думал я. И пытался представить себе, какими теперь будут ее искристые, озорные глаза.
Но Нина Филипповна не пришла. Сначала сказали, что она заболела. А потом стали вполголоса, по секрету передавать фразу, подслушанную в учительской: «Она готовится стать матерью». Я знал, что к этому готовятся девять месяцев. Начал расспрашивать о Нине Филипповне других учителей, и мне не без ревности отвечали: «Если б ты любил мой предмет так, как любишь литературу!» Меня успокоили: оказалось, что Нина Филипповна испытывала «временное недомогание».
А пока она прислала вместо себя другого учителя литературы, Николая Иваныча…
Это был ее муж.
В начале урока мы не слышали того, что он говорил: мы его изучали… Он был высок и красив. Это нас огорчило. Он не скрывал своих родственных связей, подчеркивал, что с каждым из нас знаком, потому что Нина Филипповна с ним вполне откровенна. Это нас возмутило.
«Готовится стать отцом!..» — думал я, видя, как он ни к селу ни к городу улыбается, показывая свои зубы, которые были, как говорится, без сучка и задоринки.
Изучив Николая Иваныча внешне, мы стали сравнивать его педагогические качества с достоинствами Нины Филипповны. И тут он нас очень порадовал: о сравнении не могло быть и речи! Он сам признался, что учится у нее быть учителем. Значит, фактически он, как и мы, мог считаться учеником. Это было приятно!
Через десять дней мы с ним расстались: к нам вернулась Нина Филипповна. Она, как и вся наша жизнь, стала иной — не старее, но старше. Что-то отвлекало ее от нас. И чаще, чем к нам, она прислушивалась к себе самой. К тому, что происходило в ней… Голос ее вел себя осторожно: боялся заглушить то самое, что ей важно было услышать. Причиной перемен была не только война, а и то, что она… «готовилась стать матерью».
Готовясь стать матерью, Нина Филипповна делалась все сосредоточенней и серьезней. Ямочка на левой щеке едва обозначалась, щелка между передними зубами уже не казалась мне озорной. Я принес ей стихи про дворника.
— Большие поэты всегда размышляли о любви и смерти, — медленно произнесла она.
В последнее время я только об этом и размышлял.
И еще я думал о Николае Иваныче: «Все из-за него! Из-за него…»
Никто не сказал ей о муже ни слова. Будто он к нам и не приходил.
Зная, что немцы на той близкой станции, где мы три лета подряд снимали комнату с верандой, я не мог уснуть по ночам. Все время казалось, что молчание черного круга на стене прервется той единственной фразой, которую он произносил по ночам: «Граждане, воздушная тревога!»
— Закрой глаза! — шептала мама во тьме, — Сегодня тревоги не будет.
Окно она занавесила постельным покрывалом, перекрашенным в черный цвет, — и темнота была непроглядной. Штор у мамы не оказалось.
— Закрой глаза!
— Они и так…
— Нет, открыты.
Я продолжал не спать… с закрытыми глазами.
Урок литературы приближался к концу.
За сорок пять минут Нина Филипповна абсолютно убедила нас в том, что самое главное в литературе — это воссоздание человеческих характеров. Потому что только через них могут быть воссозданы время, эпоха.
— «Похожа на тургеневских героинь!», «Приторен, будто Манилов!», «Разочарован, словно Печорин!», «Любят, как Ромео и Джульетта!». Разве мы не думаем так о реально существующих людях? — вслух размышляла Нина Филипповна. И при этом взгляд ее задерживался на том, кто, несмотря на свой школьный возраст, уже чем-то напоминал Печорина или Манилова. На меня она взглянула, вспомнив Ромео.
В этот момент дверь приоткрылась и на пороге возникла гардеробщица, у которой был вечно замерзший вид и, как у ребенка в мороз, только лицо оставалось незакутанным. Она пальцем поманила Нину Филипповну:
— Директор зовет!
Все почему-то замерли, затаились… И так просидели до звонка. Но и он не поднял нас с мест. Мы ждали возвращения Нины Филипповны.
Вместо нее появилась десятиклассница с красной повязкой, преисполненная такого чувства ответственности, будто дежурила во фронтовом штабе.
Узрев на наших лицах тревожное ожидание, она еще более напряглась.
— Плохо с вашей учительницей, — коротко и загадочно, как о военной тайне, сообщила она. И исчезла.
Мы бросились к двери… Табуном, в котором каждый своей стремительностью подгоняет другого, мы мчались вниз. Десятиклассница с повязкой, отвечая за все происходящее, тоже помчалась, стараясь по дороге нас образумить:
— Куда вы? Постойте… Только напугаете ее!
Таинственность дежурной подстегивала весь наш табун. Но возле комнаты школьного врача мы разом остановились.