Она просила, требовала, уговаривала, обещала слушаться его во всем – во всем, если он возьмет ее с собой, мужики похохатывали, и он, чтобы отделаться от нее, предложил:

– Нырнешь вон с того камня, возьму с собой.

Машка посмотрела на указанный к освоению объект, прикинула что-то в уме и вздохнула.

«И слава богу!» – порадовался Дима. Девчонка оценила невозможность решения поставленной задачи! И тут же забыл про Машку, вернувшись к обсуждению более насущных дел.

Кто-то из парней присвистнул:

– Ты смотри, полезла все-таки!

Дима, сидевший спиной к морю, резко развернулся и замер.

Машка с упорством осьминожки карабкалась на камень, она почти залезла, оставалось с полметра, закинула ногу, как гуттаперчевая игрушка, подтянулась на руках и выскочила наверх. Повернула сияющую счастьем рожицу, нашла Диму глазами, подняла руки вверх и закричала:

– Смотри!!! Я ныряю!!!

Он испугался так, как не боялся никогда в своей жизни! До холодного пота, до ступора, парализовавшего мышцы и ударившего слабостью под колени!

Он не боялся, когда его, первокурсника, молотили в казарменном клозете четверо старшекурсников – так, для порядка. Он не испугался, отбивался до последнего, по-звериному, жестоко, наполучал, конечно, по полной программе и отлеживался пару часов на холодном, отдраенном до зеркальности кафельном полу туалета. Потом он их выловил по одному и отфигачил так, что мало никому не показалось. Мальчонка-то он был нехилый: рост под метр девяносто, широкий разворот плеч, обещающий стать косой саженью по мере возмужания, и годы тренировок запретного боевого карате и не запретного бокса.

За справедливое возмездие был бит еще одной группой старших товарищей, друзей и соратников первых участников соревнования, которые отлеживались по домам и в училищном госпитале.

Ерунда! Кадетские будни! Что пугаться-то – молоти себе, вовремя прикрывай пах, голову и береги зубы.

Но сейчас!!! Он даже не знал, что можно ТАК испугаться!

Машка постояла, посмотрела на воду, подняла руки повыше… и он с ужасом, сжавшим сердце, понял: «Сейчас прыгнет!»

И сорвался с места, обдирая кожу на ступнях об острые камни, влетел в воду, нырнул, вынырнул и понесся, как не плавал никогда, ни на скорость на зачет, ни на соревновательное «слабо».

Сердце бухало, холод внутри не могла смыть-растопить теплая, как парное молоко, морская вода.

Там мелкое дно, если войдет в воду неправильно – а она войдет неправильно, потому что не знает, не знает, как правильно, – убьется!!!

Он успел! Доплыл в тот момент, когда Машка с визгом сиганула с камня бомбочкой, он поднырнул, когда она входила в воду, и поймал ее у самого дна, и сильно вытолкнул наверх.

– Руки-ноги целы?! Не болят?! Ты нигде не ударилась?! – орал он на весь пляж и ощупывал перепуганную Машку.

– Не-ет, – непонимающе, собираясь заплакать, проблеяла Машка.

Схватив ее ручку-спичку, Дима поплыл к берегу, буксируя за собой дитя неразумное, выволок из воды, развернул, поставил перед собой.

– Ты что, совсем идиотка?! Как можно оттуда нырять?! Я же пошутил, чтобы ты отстала!!! – орал он, не обращая внимания на любопытство окружающих. – Ты не знаешь дна! Ты плохо плаваешь! Ты могла запросто убиться!!!

Она стояла перед ним, как солдатик, руки по швам, голова опущена, хлопчатобумажный купальничек обвис на плоском животе и прикрытых пупырышках груди, ибо, кроме этих пупырышек на загорелой до черноты плоскости, ничего пока не выросло, с мокрой гривы ручьями текла по спине вода. Каштановая копна волос, отделываясь от влаги, скручивалась в крупные кудряшки, отсвечивая рыжими выгоревшими прядками.

Она не плакала, не всхлипывала, подняла голову и смотрела на него огромными серебристыми глазищами, полными непонимания и обиды.

Господи! Как же ужасно он испугался!! В животе что-то мелко-мелко дрожало, рассылая холод по всему телу, он и орал-то на нее от облегчения. И, не выдержав, прижал ее рывком к себе и обнял.

– Испугалась?

И тут она зарыдала, точно шлюз открылся: обливая Димин живот потоком горячих слез, прижималась к нему и рыдала.

– Ну, все, все! – успокаивал он как умел, поглаживая ее по голове. – Все, Машка, не плачь!

Он все гладил ее по голове своей дрожащей до сих пор ладонью, и было ему в тот момент глубоко безразлично, что подумают пацаны, окружившие их с Машкой, и люди на пляже, громко обсуждавшие происшествие и приводя в назидательный пример своим малолетним чадам, к чему приводит непослушание:

– Вон видишь, как девочка плачет! Это хорошо, что живая осталась, а могла и убиться, и покалечиться! Сколько раз говорить: не смей прыгать с камней!

Потому что отчетливо понял, что испугался не того, что оказался бы виноват, если бы с ней что-нибудь случилось, и не приговора и обвинения на всю оставшуюся жизнь, самого себя и ее родителей с Полиной Андреевной, и его родителей, не вечного креста совести – нет! Он до жути перепугался, что Машки может не стать в его жизни! Для него может больше никогда не стать Машки!

Оказалось, что эта девочка очень важна лично для него, Дмитрия Победного, как часть его, как что-то необъяснимое.

А Машка все плакала, и он вытирал и вытирал ей широкой ладонью слезы вперемешку с соленой морской водой.

А потом он повел ее в город и угощал мороженым и черешней, насыпанной в свернутый из газеты кулек, и привел в кафе как взрослую и как взрослую оставил сидеть за столиком, а сам, как галантный кавалер, принес газировки и пончиков, щедро обсыпанных сахарной пудрой. И Машка, позабыв обо всех своих недавних страхах и рыданиях, звонко хохотала, закидывая голову назад, открывая миру малозагоревшее горло, перепачкавшись с ног до головы сахарной пудрой, летящей с пончиков, которые она и ела, и жестикулировала ими же, держа в руке и что-то рассказывая.

Дима с удивлением узнал, что она свободно говорит по-английски, как на родном языке, и учит немецкий. Машка пообещала ему перевести текст толстого заморского журнала, нелегально привезенного моряками торгового флота из дальних странствий. И оказалось, что эта щепка круглая отличница и увлекается историей Древней Руси и на следующее лето обязательно – обязательно! – поедет на раскопки, папа уже договорился.

Она была на шесть лет его младше – гигантская разница, целая эпоха, временная пропасть!

Но так ему почему-то хорошо было в тот день, проведенный с ней, с этой щебетушкой, говорившей без остановки, еле успевающей перевести дыхание между словами, забегавшей все время вперед и смотревшей на него с обожанием. Может, оттого, что все обошлось, может, оттого, что она оказалась очень интересным человечком, а может, от осознания, что она часть его жизни.

«У тебя атрофировано это чувство, удалено, как аппендикс!»

Наверное.

Эта двенадцатилетняя Машка была в жизни другого Дмитрия Победного, совсем другого – тому Дмитрию повезло больше.

«Ты никого никогда не любил! Ни одну женщину!»

Да, не любил. Факт.

Но его почему-то тоже никто и никогда не любил по-настоящему, искренне, без расчетов и прикидок. Искренне. Сильно. До потрохов.

Только та маленькая девочка Машка… Но она любила другого, того Диму.

– Да и к черту! – взорвался он.

Что за день такой?! Ты что, Победный, сбрендил?! Какие любови?!

На самом деле сбрендил! В его лексиконе и слова-то такого нет! Зачем сорокалетнему жесткому, удачливому, благополучному хозяину жизни думать об этой лабуде? И, запивая горечь коньяком, печалиться о том, что чего-то не было и не состоялось в его жизни?

Просто день сегодня такой – сплошная засада!

Да, не задался сегодня день у Дмитрия Федоровича Победного. С самого утра не задался!

Мария Владимировна Ковальская, открыв дверь, вошла в прихожую, с облегчением шлепнув на пол две увесистые дорожные сумки.

– Слава тебе господи! Добралась! Дом родной! – порадовалась она вслух.

– Пупсик, ты что, вернулся? – прозвенел нежный девичий голосок из спальни.