Это было в самом начале войны с Германией. Тогда стремительное наступление русских обещало скорый успех. Армия генерала Ренненкампфа с силой продвинулись в глубь Восточной Пруссии, русские войска вошли в Инстербург. Великая княжна Мария Павловна была сестрой милосердия одного из полевых госпиталей, организованных на средства сербской королевы Елены. 9 августа 1914 года, когда санитарный поезд отправился на фронт, она впервые в жизни сама разделась и постелила себе постель, невольно вспомнив при этом, как во время революции 1905 года она, тогда еще юная девушка, [4] сидя на полу, пыталась научиться самостоятельно застегивать башмаки: ведь ее могли лишить прислуги, и о ней некому было бы заботиться! Но если тогда со своими башмаками она так и не справилась, то теперь быстро привыкла ухаживать и за собой, и, главное, за ранеными. Она старалась сохранять свое инкогнито, и когда входила в палату в сером форменном платье и белой косынке, напоминающей монашескую, ее никак нельзя было отличить от других сестер милосердия.

Как-то раз в госпиталь привезли молоденького подпоручика, у которого от контузии возникло воспаление надкостницы. Ему было запрещено вставать, и Мария занималась его туалетом.

В отличие от солдатских, битком набитых, офицерские палаты были пока пусты, поэтому он был один и явно скучал.

В ответ на приветствие сестры милосердия молодой офицер что-то буркнул, а когда она подала ему таз с водой и мыло, раздраженно сказал:

– Я не буду умываться сам, это ваша обязанность, вы ее и выполняйте.

Бровью не поведя, Мария умыла подпоручика. Он даже и не пытался скрыть своей неприязни, мало того – нарочно мешал ей резкими движениями и чуть не опрокинул таз. При этом он исподтишка следил за выражением лица сестры, словно надеясь вывести ее из себя. Напрасно!

– Сестра, а что вы будете делать теперь? – спросил он вызывающе, когда Мария собирала умывальные принадлежности.

– Принесу вам чай или кофе, что вы пожелаете, а потом пойду в перевязочную.

– Но мне скучно! – капризно сказал юнец. – Побудьте со мной. Я ваш пациент, и ваша обязанность…

– У меня еще очень много обязанностей, – сказала Мария с напускной строгостью, хотя едва сдерживала смех: поручик вел себя как избалованный мальчишка. – В солдатских палатах полно раненых, так что я не смогу остаться с вами. Кроме того, вы не умеете себя вести. Так что вам угодно, чай или кофе?

Подпоручик тупо молчал, словно подавился от злости. И вдруг швырнул в нее полотенце и мыло, забытые на его постели. Мария поглядела на сердитую юношескую физиономию, еще более забавную от едва пробивавшейся бородки, и сказала голосом, сдавленным от усилий сдержать смех:

– Если вам что-то понадобится, позовите сиделку. Она за дверью, в коридоре, – и вышла с самым величавым видом, на который была способна. Впрочем, очутившись в одиночестве, она не удержалась и прыснула.

Судя по всему, офицерик был весьма раздосадован тем, что ему не удалось вывести из себя милосердную сестру, а может быть, тем, что его персона не вызвала у красивой женщины никакого интереса. В течение дня он несколько раз посылал за ней сиделку, но Мария не шла.

К вечеру привезли других раненых офицеров, и палата поручика заполнилась людьми. Мария занималась их перевязкой, переодеванием, размещением… Наконец она отправилась ужинать. И вдруг к ней подошла сиделка с известием, что у молоденького подпоручика истерика. Мария сразу догадалась, что произошло. Наверное, кто-то из вновь прибывших офицеров узнал ее и открыл ее имя.

Она пошла в палату. Мальчишка и впрямь рыдал, отвернувшись к стене. Ей стало и смешно, и жаль его чуть не до слез. Мария положила ладонь ему на голову и весело сказала:

– Ладно, ладно, все хорошо, я ни чуточки не сержусь.

Офицеры не могли сдержать хохота, потому что подпоручик продолжал отчаянно всхлипывать. И с тех пор, стоило Марии войти в палату, он немедленно отворачивался лицом к стене, а уход принимал только от сиделки. И уже в самый день выписки набрался наконец-то храбрости – тихо, срывающимся голосом попросил прощения…

Впрочем, с другими ранеными у нее были самые сердечные отношения. Мария чувствовала себя совершенно счастливой оттого, что занята полезным, благородным делом, и даже раскаивалась порой, что в такое трудное время, среди боли и страданий, может столь откровенно радоваться жизни. Однако именно эта ее радость и была по душе раненым, потому что оживляла, бодрила их. Ее про себя называли веселой сестрой. Ну а уж если кто-то узнавал ее титул…

Как-то раз, сразу после прибытия в Инстербург, сестры вышли посмотреть город. Вдруг к ним подъехал офицер на взмыленном коне, показал раненую руку, обмотанную грязной тряпицей, и попросил сделать перевязку. У Марии в сумке оказался бинт, она принялась менять повязку, как вдруг подошел кто-то из штабных офицеров с фотокамерой и сказал:

– Ваше императорское высочество, разрешите сделать снимок?

Раненый офицер слегка вздрогнул, глянул на Марию исподлобья, однако она как ни в чем не бывало продолжала бинтовать его руку. Когда закончила, увидела, что в глазах офицера стоят слезы.

– Позвольте узнать, кто вы, сударыня? – сказал он тихо.

Мария не видела причин скрывать свое имя и назвала его.

– Вы… вы двоюродная сестра императора?

– Да.

Несколько мгновений офицер смотрел на нее, с видимым трудом скрывая волнение, потом вдруг опустился на одно колено прямо в дорожную пыль и, поднеся к губам край простого серого платья сестры милосердия, поцеловал его. Ошеломленная, растроганная Мария поспешила уйти…

Ее изумляло, насколько трогало солдат и офицеров то, что особа императорской крови делит с ними и опасности, и переменчивые военные успехи. Казалось бы, ну что в том такого? Это ее долг в трудное для всего народа время… Хотя временами, конечно, ей бывало страшно. Даже очень страшно. И спустя много лет она не могла забыть, как однажды над городом кружили вражеские дирижабли и сбрасывали бомбы.

…Ночь была звездная, ясная, но в небе вместо луны висело громадное серебристое чудовище, которое испускало неприятное гудение. И лучи, рыскавшие по земле и, словно щупальца, выхватывавшие из темноты здания, повозки, людей. Иногда раздавались оглушительные взрывы. В тот миг Мария впервые поняла, что такое смертельный страх… За работу по эвакуации раненых в ту ночь она была награждена орденом Святого Георгия.

Странно, но именно во время войны Мария ощутила, что ее существование, прежде казавшееся ей однообразным, словно раз и навсегда заведенный механизм, наполняется особенным смыслом. Кому бы рассказать, думала она порой со скрытой усмешкой, до чего же невесела жизнь особы царской крови… Воспитание Марии было поставлено так, что она оказалась больше подготовлена для монастыря, чем для жизни среди нормальных, обычных людей. И уж во всяком случае, оно подразумевало, что ей никогда и ничего не придется решать самой. Главное – следовать проторенным путем, который обеспечивало ей ее происхождение!

Ее мать, греческая принцесса Александра, умерла, когда Марии было полтора года. Преждевременное рождение сына Дмитрия стоило жизни этой молоденькой женщине. Великий князь Павел Александрович, дядя императора Николая II, остался вдовцом. Брат и сестра обожали своего красивого, веселого, приветливого отца. Однако в один отнюдь не прекрасный день он… исчез. Детей считали еще слишком маленькими, чтобы говорить им правду, и далеко не сразу они узнали, что их отец был отлучен от семьи императором и фактически выслан за то, что полюбил замужнюю даму, мать двоих детей, Ольгу Валерьяновну Пистолькорс, и согласился даже лишиться титула, только бы не расставаться с нею. Что и говорить, она была необыкновенная красавица. Однако мезальянс, морганатический брак и всякие такие вещи встречали самое строгое отношение со стороны молодого императора, который, женившись на Аликс Гессенской, сделался блюстителем нравственности (хотя обе столицы отлично помнили его бурный юношеский роман с обворожительной балериной Матильдой Кшесинской). Ольга Пистолькорс развелась с мужем, а затем Павел Александрович увез ее за границу. Дети же были препоручены заботам опекунов: дяди и тети – великого князя Сергея Александровича и его жены, великой княгини Елизаветы Федоровны (старшей сестры императрицы). «Теперь я ваш отец, а вы – мои дети!» – сказал их дядюшка. Тетушка промолчала, храня на красивом лице привычно равнодушную маску…