Фон Гольдбах вновь обнажил в улыбке идеально ровные зубы.
– Чтобы удовлетворить ваше любопытство, – произнес он, отступая от собеседника на шаг и скрещивая на груди руки, – я расскажу вам одно фамильное предание. – Мой славный предок… Нет, не музыкант Гольдбах, а Вильгельм фон Гольдбах, тевтонский рыцарь… Мой славный предок стоял, осыпаемый стрелами славян, на льду Чудского озера. И лед вдруг начал проламываться! Бог был на стороне врагов. Рыцари побежали. И это было вполне естественно. Кто мог бы упрекнуть их? Стихия! Сражаться против нее бессмысленнее, чем с ветряными мельницами, как Дон Кихот! Итак, побежали все… Но только не мой предок Вильгельм! – фон Гольдбах торжествующе поднял палец. – Вильгельм не отступил ни на шаг! Трещины змеились у него под ногами, а он стоял, облаченный в тяжелые сверкающие доспехи! Зная, что они скоро станут саркофагом ему… Вот так!
– Вы удивлены, бакалавр? – осведомился барон, выдержав соответствующую паузу. – Такое поведение представляется вам безумным? И вы хотели бы знать его побудительную причину? Она проста. Девиз, выгравированный на гербе нашего рода: НЕ ОТСТУПАЮ!
Произнеся эту речь, фон Гольдбах умолк, с интересом – хотя и с показным безразличием – наблюдая реакцию бакалавра.
– Однако результат был печален? – осведомился вкрадчиво собеседник.
– При чем же тут результат? – рассерженно воскликнул барон. – Вы не поняли! Вы… Впрочем, чего и ждать! Мне надоело тратить время на разговоры с вами. Приступим к делу. Могу ли я, наконец, войти в эту дверь?
С этими словами фон Гольдбах решительно прошел мимо Зарецкого, отступившего в сторону и даже слегка склонившегося. И распахнул массивные створки. И – скрылся в полумраке за ними.
В облике бакалавра что-то неуловимо переменилось в этот момент. Казалось, он вдруг стал старше, и все его движения сделались как-то по-животному экономны. Усевшись за компьютерный столик, располагавшийся в углу комнаты, Зарецкий прежде всего отключил видеокамеру, фиксировавшую момент подписания «Договора о споре».
– Ох, уж мне эти немцы! эти сверкающие доспехи!… – бормотал бакалавр, а пальцы его продолжали проворно бегать по клавишам – эти чудские озера! эти славяне!…
Дверные створки за спиной барона захлопнулись, как будто сами собой, и до его слуха долетел звук щелкнувшего замка.
Щелчок был не особенно громок, но так отчетлив, что совершенно не оставлял сомнений…
То был эффект, для достижения которого Зарецкому пришлось повозиться. Ему хотелось, чтобы характерный звук запершейся на замок двери был выразителен, однако и не производил впечатления декорации, специально подобранной.
Зарецкий несколько раз поменял замок, подбирая наиболее подходящий. И даже незначительно изменил конструкцию самой двери. Вся эта деятельность потребовала терпения и кропотливых усилий. Однако мэтр не имел привычки жалеть сил и времени даже и в мелочах. Если эти мелочи могли оказаться определяющими успех дела.
И в результате у мэтра получилось тоже своеобразное произведение искусства, и он им в тайне гордился: Дверной Щелчок.
…Выставочный зал был сумеречен и пуст.
За исключением одного единственного предмета.
Причем располагался предмет не посреди зала, а в наиболее отдаленном и затемненном его углу.
По-видимому, это именно и была скульптура…
Хотя на скульптуру сооружение походило меньше всего. Пожалуй, это напоминало какой-то средневековый станок для пыток.
И то непонятно чем… Контуры предмета были невзрачны. Не будь вокруг интригующего интерьера экспозиционного зала, будь то всего лишь какой-нибудь захламленный подвал – издали и в полумраке казалось бы, что это просто грубо сколоченный кособокий стеллаж. А вблизи…
Однако приближаться к сооружению не хотелось. Уж это точно.
Барон заставил себя. Непроизвольно сделав чуть более глубокий вдох, он пошел к предмету. Выпрямившись и развернув плечи, ступая твердо…
И замер, не доходя три шага. Он бы хотел – четыре, но проявил волю и скомандовал ногам сделать и еще шаг.
И вот теперь фон Гольдбах созерцал пресловутое ПОДСОЗНАНИЕ «лицом к лицу», стоя, заложив руки за спину и расставив ноги на ширине плеч. Рассматривая предмет во всех его отталкивающих деталях.
Сооружение было выполнено из грубых деревянных брусьев, пересекающихся под немыслимыми углами.
Почти все брусья – толстые, квадратные в поперечном сечении – имели продольный желоб. А может быть и не желоб, а щель, открывающуюся во внутреннее пространство. Если, разумеется, они были полыми.
И темнота этих щелей – или темнота желобов – притягивала глаза.
Линии чернеющей пустоты составляли как бы скелет предмета.
И вот еще что сразу же заметил барон. Почти любая такая линия пересекала пятно неправильной формы на поверхности бруса. На горизонтальных плоскостях эти пятна напоминали кляксы. На вертикальных или наклонных – высохшие потеки…
«Всего лишь нарисованы краской, – думал о них фон Гольдбах. – Искусно и старательно выведены кистью… Или – «
Вдруг барон вздрогнул.
В помещении возник низкий, тяжелый гул.
И невозможно было понять, то ли этот звук очень слабый, то ли, наоборот, он интенсивен настолько, что остается в основном за нижней границей слышимости. Казалось, этот ни на что не похожий звук окружает со всех сторон.
На несколько мгновений фон Гольдбах оцепенел… Потом пришла запоздалая догадка: это всего лишь включились и прогреваются моторы движущейся скульптуры.
Догадка была верна. И, однако – она была верна лишь отчасти.
Фон Гольдбаху показалось, будто нечто блестящее промелькнуло в щели ближайшего бруска.
Померещилось? Нет! Что-то действительно было там, что-то проблеснуло в слабом луче притушенной реостатом экспозиционной лампы.
Как взблескивает лезвие выкидного ножа…
А в следующее мгновенье было нельзя уже сомневаться. Предмет оказался весь покрыт пошевеливающимися лезвиями, торчащими из щелей, плывущими…
Словно бы где-то там, внутри этих деревянных болванок, складывающих скульптуру, пролегли тропы чудовищных муравьев-гигантов. И словно бы эти муравьи несли, каждый, полураскрытый нож, взваленный на черную спинку…
Лезвия скользили на равном расстоянии друг от друга. Они слегка шевелились, как растопыренные пальцы человека, вздумавшего дразнить собаку. Они беззвучно складывались и исчезали, достигнув до конца щели, чтобы явиться снова, «как чертик из табакерки» с другого ее конца.
(Мы все уже давно сидим в этой чертовой табакерке, не так ли? – вдруг высветила память фон Гольдбаха, неуместно, шутку одного из его друзей.)
И мерное движение лезвий повторяли две расходящиеся от основания скульптуры угловатые тени – одна погуще, а другая пожиже – лежащие на полу.
– И вовсе ничего страшного… Нет, вовсе ничего страшного, – вздрагивающими губами шептал борон. – И очень просто представить, как все устроено. Наверное, внутри каждого бруска идет подвижная цепь, на которой…
В местах, где перекрещивались бруски, образовывались как бы противотоки скользящих лезвий. И возникало некое пульсирующее мерцание. Как бывает, когда демонстрируется эффект интерференционной решетки, занимательный физический опыт.
И невозможно было оторвать глаз от этого мерцания, завораживающего…
И разливалось по телу оцепенение…