На этой мысли Кирибаев махнул рукой и пошел к ближайшему дому. Из ворот как раз вышла женщина с ведрами.

Из разговора узнал, что в Барабинске искать ночлега и какой-нибудь квартиры безнадежно. Городишко переполнен.

– Да вы что? Езжайте до Каинска. Самое это спокойное место. Скоро первый поезд по ветке пойдет.

– А далеко?

– Недалечко же. Двенадцать верст. Поезд три раза в день ходит.

– Билет достать трудно?

– Да нет же! Сколько угодно. Вон дымок. Кирибаев взглянул по указанному направлению, побежал к вокзалу. Задыхался, кашлял, а все-таки бежал. В вокзале на скамейках сидело человек пять. Все женщины. Спросил, где дают билеты на Каинск.

– Вон в то окошко.

Подозрительно посмотрел на пустой угол, но пошел туда. На листке бумаги синим карандашом: «Разменом не затруднять. Билет 30 копеек».

Почему только никого нет? Никакой очереди?

Визгливо просвистел паровоз. Пришел поезд. По вокзалу прошла толпа. Больше офицеры и женщины с корзинами.

– Катерина, много вчера добыла?

– Семь бутылок. Не хватило больше. По четырнадцать рубликов теперь.

– Вот так здорово! Почем продавать-то? Очередь большая?

– До собору была. Шесть часов выстояла.

Оставшиеся в вокзале женщины судят о повышении цены. Оказывается, они ездят в Каинск за водкой.

«Из притона, значит, в кабак попаду», – думает Кирибаев.

В вокзале уже десятка три людей.

Высокий офицер в модной по той зиме белой шапке с длинными наушниками набросился на торговку:

– Ты мне вчера какую водку послала? Сука!

– Обыкновенно какую. За печатью.

– Сама припечатала?

– Да вот те Христос, ваше благородие, цельная была…

– Была, да давно, как ты же, – острит офицер. Потом переходит на свирепый тон. – Вот тебе, сволочь, последний сказ. Разведешь – такие на заду печати наставлю – век не забудешь.

У кассы начинают «трудиться».

В длинном бараньем тулупе прошел кассир, без задержки открыл окошечко, крикнул:

– Ну, кому? Подходи скорей! Деньги сразу готовь, сдачи не буду давать. Холодно.

Кирибаев подал тридцать копеек, получил билет и все еще не веря, что так легко и просто, вышел на платформу.

Состав – четыре классных вагона и маленький паровозик.

Вошел в ближайший вагон. Никого. Сел к окну на скамейку, подложил под локоть дорожный мешок.

Тепло… Вот где выспаться!

Мешает кашель и зуд. С трудом стаскивает с себя верхний тулуп, ожесточенно скоблит поясницу и плечи.

Вагон наполняется. Проверяют билеты. Сидеть свободно. Никто не покушается на занятую Кирибаевым скамейку, и он моментально засыпает, закрывшись тулупом.

Кажется, прошло не больше минуты, а уже трясут за плечо – выходить.

Эх, если б можно было остаться в теплом вагоне и ездить взад и вперед, пока не выспишься…

Но нет. Надо продолжать поиски.

Кирибаев с остервенением скоблится и начинает надевать верхний тулуп.

Еле выбрался из опустевшего вагона. Ноги после передышки совсем отказались служить. Сказались площадка и голодовка.

В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами бутылок.

Извозчиков много. Кричат:

– Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.

– Только вот своих здесь едва ли найдешь.

«Самое спокойное место»

На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже немало. Часто проходят офицеры.

– Вам куда? – спрашивает извозчик.

– Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь.

– К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, – решает извозчик и поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что языки развязались основательно.

– Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь.

При входе постороннего – настораживаются, переходят на пустой разговор:

– Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запрягать пора.

– Развоевались у бутылки-то!

Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева.

Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа.

– В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.

– Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят.

После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: «Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить».

Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.

В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: «Житейское море» «Афон-гора» и т. п.

Кирибаев разделся, стащил с ног валенки, Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.

В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.

Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой. [2]

Хочется есть, но надо держать фасон – дожидаться самовара.

Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило.

Старуха притащила самовар.

– У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.

– Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.

– А вы откуда будете?

Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.

Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.

Старуха сочувственно кивает головой.

– У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, – сейчас забирают.

– Кого забирают?

– Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить – дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гули-погули. Даром, что муж тоже сидит…

Старуха переходит на шепот:

– Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.

Шепот прерывается всхлипываниями.

– Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из Германской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать, – не жилец, а его в тюрьму…

– Строго, однако, у вас.

– Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут – сам увидишь.

Спохватилась, не сказала ли лишку.

– У вас бумаги-то есть?

– Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.

Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.

Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:

– Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?

– Много их, большевиков-то, слез не хватит.

– Кого стыдиться? Не украла – своим торгую. Людям глянется.

Совсем, видно, оголтелая баба.

В полчаса

Против постоялого – большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца. Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: «Каинская уездная земская управа».

Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пять-шесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.