Отделение во главе с Еремеевым встречало меня по команде «в ружьё». То есть все стрельцы собрались, готовы к походу, глаза горят, фитили дымятся, а длинноствольные пищали так и жаждут хоть в кого-нибудь пальнуть.
– Где Яга? – кротко спросил я.
– В нервах, – тихо ответил сотник.
Ясно, значит, опять мне огребать полной ложкой. А ведь вроде, когда уходил, бабка была в нормальном настроении…
– Ей там, в порубе, дьяк Груздев нагрубиянничал, – правильно растолковал мои сомнения командир стрелецкой стражи. – Уж не знаем, чего наплёл, а тока летела твоя бабушка от поруба ровно ошпаренная…
– Убью.
– Дак мы поспособствуем!
– Это была фигура речи, короткий эмоциональный всплеск, – скорбно вздохнул я. – Выведите его из поруба, дайте по шеям и гоните, чтоб духу этого либерала здесь не было!
– Рады стараться! – гаркнули стрельцы.
– Митя, проконтролируй.
На самом деле я зря прописал Филимона Митрофановича в либеральный лагерь. Он у нас, конечно, вечный оппозиционер, но притом же ещё и убеждённый монархист. Его хлебом не корми, дай пострадать за царя и отечество. Просто милицию очень не любит. Хотя мы к нему – всей душой!
– Бабуль, – осторожно входя в сени, позвал я.
Тишина. Ни сопения, ни храпа, ни всхлипов. Я прошёл в горницу. Яга в самом простеньком сарафанчике, чёрном платочке на голове, стоя на коленях, истово молилась иконе Николы Можайского. В мою сторону она и головы не повернула, а умный кот Васька из-под лавки молча приложил лапку к губам. Я понятливо кивнул ему, тихо встав в уголочке.
Буквально через пять минут бабка закончила, с хрустом встала на ноги и тепло улыбнулась мне:
– Проходи, Никитушка. Как раз к обеду поспел, вот и откушаем чем бог послал.
Она цыкнула на высунувшего нос азербайджанского домового и сама быстро накрыла на стол. Церемонно перекрестила горшок со щами, а потом сложила ладошки и вновь улыбнулась мне:
– Что ж, Никитушка, поблагодарим Боженьку за хлеб насущный да с молитвою светлой и оттрапезничаем. Ты уж не гневись, а тока нынче щи постные будут, через недельку оскоромимся…
Я смотрел на Ягу круглыми от ужаса глазами. Кто нам подменил бабку?!
– Вообще-то у нас серьёзное дело. Произошло похищение целого здания, в котором находились…
– Царица Лидия, твоя Олёна да Митина гостья из Подберёзовки, – печально покачала головой Баба-яга, осеняя себя крестным знамением. – Слухом земля полнится. Что ж, на всё воля Божия. Мы за них тока молиться и можем…
– Что?!! – Я не поверил своим ушам.
– Видать, много нагрешил государь наш, да и ты, Никитушка, совесть свою спроси – чиста ли? Не прогневил ли чем Господа? Не оформлял ли на задержание невинных, не превышал ли полномочия, не забыл ли заповедь «не суди да не судим будешь»?
– Бабушка-а! Ау! Вернитесь на землю. Кто вам так по ушам проехался, что вы…
Я резко захлопнул рот. Стрельцы же говорили, что она из поруба как ошпаренная бежала. Дьяк! Всё, он доигрался. Так заболтать Бабу-ягу, чтоб она из лучшего сотрудника нашей опергруппы превратилась в упёрто-религиозную ботву, – это надо суметь! И ведь в то самое время, когда у нас такое страшное преступление…
– А я завтра поутру в монастырь пойду, послушницей проситься. Терем-то продам. Деньги на богоугодные дела пожертвую. Но ты не горюй, Никитушка, я те своего петушка решила подарить. Не поминай худым словом старуху…
Я пулей вылетел из дома, растолкал удивлённых стрельцов и кинулся к порубу.
– Где дьяк, мать вашу?!
– Дык, как и велено, подзатыльник отвесили да за ворота его.
– Догнать, привести, расстрелять!
– Дьяка брать – дело шибко опасное, – влез наш младший сотрудник. – Дозвольте пострадать? Самолично за бороду приволочь Филимона Митрофановича…
Я от всей души обнял Митю, расцеловал в обе щеки, развернул к воротам и указал коленом направление.
– А отец Кондрат тут ещё?
– Туточки, – подтвердили стрельцы. – Мы ж его выпустить хотели, а он не идёт.
– Не понял…
– Да вроде как схиму принять решил. Отшельником у нас в порубе сидеть, на хлебе и воде. Говорит, грешен зело, а для моления лучшего места нет, чем узилище милицейское.
Я почувствовал, что робкая мысль о том, что в бабкином перевоспитании виноват вовсе не блудный дьяк, настырно просилась дать ей право голоса. Гражданину Груздеву ни ума, ни фантазии не хватило бы на то, чтоб так запудрить мозг главе нашего экспертного отдела. А вот отца Кондрата даже сам Кощей боится, и я подозреваю почему. Воцерковленный, смиренный и принявший монашеский постриг, гражданин Бессмертный наверняка бы просто заставил свихнуться будущих исследователей мифологии и фольклора. Ну всё, батюшка-а…
– Я в поруб! Если услышите крики задержанного, не вмешивайтесь, производятся профилактически-воспитательные работы.
Стрельцы настороженно перекрестились. Видимо, спорить с опытным священником на теософские темы решались немногие. Фактически никто, ибо рука у отца Кондрата была тяжёлой, а страсти неуправляемые…
– Чего стоим, кого ждём? – вежливо поинтересовался я у четверых еремеевцев, стоявших в очереди у дверей поруба.
– На исповедь и благословение к новому отшельнику-схимнику, – охотно пояснили мне.
– Так, значит, у нас прямо тут, на территории вверенного мне отделения, свой святой нарисовался?
Стрельцы радостно закивали.
– Еремеева ко мне!
– Дык он же внизу, отпущение грехов получает…
И ты, Брут (то есть Фома!), туда же?! Сейчас я спущусь, и он от меня тоже полное отпущение получит! А грех сквернословия на службе, как помнится, не входит в разряд смертных.
– Слушай мою команду, орлы! – рявкнул я, привставая на цыпочки, поскольку самому невысокому едва доставал макушкой до подбородка. – Марш отсюда бегом, и, если ещё раз увижу, что вы в рабочее время помолиться решили, уволю всех к едрёной ёлкиной маме!
Рослых стрельцов как ветром сдуло. А из поруба высунулся их прямой начальник, без головного убора, прилизанный, смиренный и, я бы даже сказал, подавленный.
– Сотник Еремеев?
– Раб божий Фома…
– Прекратить блеянье! Повторяю ещё раз: сотник Еремеев?
– Слушаю, батюшка сыскной воевода! – резко опомнился он, вставая во фрунт и нахлобучивая стрелецкую шапку.
– У нас в городе чепэ. То есть чрезвычайное происшествие. Похищены моя жена, Митина подружка и наша общая царица Лидия Адольфина в придачу. Предположительно все трое были захвачены Змеем Горынычем во время мытья в бане, вместе с этой же баней целиком. Есть улика. – Я достал из планшетки найденную на государевом подворье чешуйку и показал Фоме.
Тот побледнел, видимо сопоставив габариты.
– Поэтому приказываю прекратить религиозное одурманивание личного состава. Заняться поиском и опросом свидетелей. Выяснить, откуда мог прилететь Змей и куда он направился? Предпринять все необходимые меры защиты мирных граждан от возможного повторного нападения! Вопросы?
– Нет вопросов. Дело ясное, исполним, как велено.
– Тогда чего стоим?!!
Еремеева сдуло с места так, как, казалось, умеет только Митя, если ему от бабки огрести светит. А может, даже и с большей прытью – Фома у нас служака, каких поискать…
Я спустился по ступенькам вниз. Поруб – это такой вырытый подвал в земле. Небольшая комнатка, три квадратных метра, бабка раньше там припасы на зиму хранила. В порубе и летом температура ниже нуля, а уж зимой хоть тушами мясо храни, никакого холодильника не надо.
С того времени, как мы открыли отделение, этот морозильник сначала использовался как отрезвитель, потом как камера предварительного заключения. А сейчас тут со всевозможным комфортом расположился на двух тулупах тучный отец Кондрат в тёплой рясе, с хорошим провиантом, потрёпанной Псалтырью, медной иконкой в углу и стойким запахом алкоголя.
– Исключительно сугрева ради, – опережая мой законный вопрос, прогудел батюшка. – Без зелья адова голос посадить боюсь, а без голосу как грешников отмаливать…