– Бабуленька экспертизная, не откажись принять окорочок копчёный за упокой души раба божьего участкового!
Мне в ноги рухнуло что-то тяжёлое. То есть окорочок отнюдь не куриный. Скорее какой-то свинье крупно не поздоровилось.
– Спасибо на добром слове, – со слезой в голосе отозвалась Яга. – Ужо я-то небось той доброты вовек не забуду. Бог даст, сочтёмся…
После этой многозначительной фразы повисло кратковременное молчание. Минуты на полторы, не больше. Как раз чтобы все значимо осознали, кто заменит меня, «усопшего», на посту сыскного воеводы. Ну не Митька же?!
И вот тогда началось…
– А вот от нас прими ситцу василькового, весёленького, за упокой!
– И от нашей лавки гвоздей полпуда малых да подкову чугунную, подарочную, на стену! Тащи подкову, парни, мне одному не поднять…
– Требуха, требуха свежая, возьми, бабушка, не прогневайся! Небось уважал покойный требуху-то… А нет, так собакам скормите!
– Медку царского, хоть напёрсточек отведайте! Чтоб и участковому за гробовой доской жизня такой же сладкой показалася, на все сорок два градуса-а!
В общем, не буду никого утомлять, но, когда перегруженная телега кое-как доволочилась до царского двора, лично я уже едва дышал под подарками. Митя ещё с полпути слез, передал поводья бабке и помогал нашей кобыле, толкая телегу сзади. Сама лошадь уже не справлялась…
Бабка, «пригубившая» по пути хмельной мёд, пиво, квас, настойку на берёзовых бруньках, самогонку и всего того, что у нас тут наливают под «ну, земля ему пухом!», очень нетвёрдо держалась на ногах. Тем более что левая, «костяная», у неё вечно ныла к непогоде. Я высвободил себе дырку в соломе, свистом подзывая нашу бессменную главу экспертного отдела, но Яга даже не подошла.
– Погоди, Никитушк…ка, не до тебя щас, сокол яс…ный. Ох и мутит же меня, грешн…ную…
– Митька-а! Вытащи меня, – переключился я, но и тут облом.
– Ни-ки-та… Ива-но-вич… Уф! Дайте ж хоть дух… перевести… Я, ка-жи-сь… спину потянул… мама-а… – Мой младший сотрудник рухнул мачтовой сосной у переднего колеса телеги. К рыжей кобыле обращаться тоже смысла не имело, бедняжка и так едва держалась на ногах.
А тут ещё чёрт принёс дьяка. Поверьте, его всегда черти носят, а не кто другой. Груздев Филимон Митрофанович – тощий, скандальный думский подпевала, вернейший и преданнейший враг всего нашего отделения.
– Это чёй-то, а? Это ктой-то тута на ногах не стоит, лыка не вяжет? А-а, да ить энто опергруппа безбожная зенки бесстыжие залила да и на царский двор за опохмелкой сунулась…
Ответом послужил хоровой стон Митьки, Яги, кобылы и меня, которому проклятая чугунная подкова окончательно отдавила ногу. По счастью, на мой голос дьяк внимания не обратил, ибо резко опомнился.
– А вот энто что, во телеге? Нешто совесть у милиции проснулась и вы в первый раз к царю-батюшке с подарками заявились? Вот за то хвалю, вот энто правильно! Однако же тут каждый подарок описи требует, взвешивания и оценки. Подайте тележеньку вон туда, за забор, от стрелецких глаз подальше, там и поделимся… тьфу ты, дела наши грешные, то исть взвесимся!
– Митя, – тихо попросила Яга, – ты вон ту подковку передай Филимону Митрофановичу, пущай взвесит…
Шум, богатырский взмах, хруст костей, падение тела – и, как я понимаю, хитрозадый дьяк лежит в пыли, с двухпудовым чугунным изделием на воробьиной груди, смешно дёргая лапками.
– Пропустить ко мне родную опергруппу! – громогласно приказал Горох откуда-то сверху. – А ты, добрый молодец милицейский, сенца с собой захвати. Да поболее!
Столь странному приказу Гороха никто особенно не удивился, государь у нас известен своими закидонами. Все привыкли, никто не дёргается, да и смысл? Ну, бывает, на каторгу пошлёт, – конечно, как без этого? Однако голов по праздникам не рубят, и ни одной виселицы я за всю свою службу не видел. Да и не то чтоб царь у нас слишком добренький был, а просто после того, как он догадался ввести милицейскую службу по охране закона и правопорядка, многое изменилось в положительную сторону. Не идеал, идеальных государственных систем вообще в природе не бывает, но власть хотя бы стала с нами советоваться и прислушиваться.
«Не сразу, не всё, не всегда, но в целом прогресс есть – теперь без милиции в Лукошкине ничего не решается. Ни суда, ни делопроизводства, ни казней! Это, несомненно, плюс», – думал я, пока Митя на руках нёс копну сена с моей светлостью в государевы апартаменты. Яга торопливо семенила следом.
Царские стрельцы демонстративно закатывали глаза. Хоть мы с ними никак не пересекаемся (куда уж нам, простой милиции, до их благородий?!), но в целом парни относились ко мне вполне лояльно. Сколько себя помню, ни разу не было случая, чтоб наши стрельцы с царскими схлестнулись, тьфу-тьфу, не сглазить. Вроде как два разных ведомства, но от служебных недоразумений удерживаемся покуда…
– Жив? – Горох пропустил нашу троицу в свои покои и самолично выкопал меня из сена. – Жив, хороняка! Ох и напугал ты меня, Никита Иванович… Ещё раз попробуешь так помереть, я ж за тобой следом от сердечного приступа в ящик сыграю!
Государь от всей души обнял меня, троекратно, по-русски, расцеловав в обе щеки, и осторожно усадил на лавку.
– Может, попотчевать чем? Пряники есть, тульские медовые печатные, хошь рыбкой, а хошь котиком! Наливка малиновая, полезная, а ежели нервы винтом, так и на боярышнике пара стопочек сыщется…
– Мне пряник! – первым поднял руку доверчивый Митяй и в ту же минуту был безапелляционно выдворен за дверь. Бдить на всякий случай! Но, разумеется, с пряником! Царь у нас умный, знает, как любое наказание превратить в поощрение…
– Ты уж не серчай, Никита Иванович, а только разговор у нас серьёзный будет. Не для твоего балабола ушей.
– Может, и мне выйтить? – скромненько потупила очи Баба-яга.
– Да как же мы без вас-то, бабушка?! – в непритворном ужасе всплеснул руками Горох. – Тут ить дело тонкое, семейное, души нежной девичьей касаемое. Без вашего женского пригляду в такой ситуации никак нельзя!
– Давайте уж по существу, гражданин царь, – тихо, но твёрдо потребовал я. – В чём, собственно, суть вопроса?
– Рассказываю как на духу, – честно перекрестился Горох. – Сестра у меня есть двоюродная, до зрелых лет в нарофоминском монастыре проживавшая, а ныне…
Далее пущу дело по короткому милицейскому протоколу, потому что если всё воспроизводить дословно, прямым текстом, как нам царь-батюшка рассказывал, то никакой бумаги не хватит. Короче, перехожу к сжатой и выверенной информации.
Дочь двоюродной сестры мамы нашего Гороха (то есть ему-то она уже троюродная сестра получается), милейшая девица Марьянка, после смерти родителей до осознания себя в совершеннолетнем возрасте воспитывалась в монастыре. Попала туда ещё совсем крохой, лет пяти, и по причине большущих глаз и длиннющих ресниц сразу угодила под личную опеку матери настоятельницы. А та хоть и держала весь монастырь в ежовых рукавицах за… эти самые (тьфу, о чём это я?!), в общем, сама матушка молодость провела бурную и в келье сохранила немало французских романов. Да-да, тех самых, о любви, естественно! Всякие там, знаете ли, рыцари короля Артура, Лоэнгрины, Роланды с разбитыми рогами… или одним рогом?
Ну, суть не в этом, а в том, что малолетняя мартышка царской крови уже к девяти годам свободно говорила, читала и писала на трёх европейских языках! Соответственно, когда государю пришло письмишко, что девушка созрела, то он, не задумываясь, вызвал её в столицу, изображая доброго старшего брата. Причём, зная нашего Гороха, я охотно поверю, что он был искренен и от всей души желал дальней сестрице счастья в личной жизни. Просто бедняга никак не ожидал, что взгляды на это «счастье» у них настолько разные. Ну приблизительно как Сочи и Нижневартовск, как-то так…
Мадемуазель Марьяна (именно мадемуазель, ибо образ традиционно русской девицы для неё уже не прокатывал) честно обозначила все свои взгляды на грядущее замужество в первый же день приезда. И мать моя юриспруденция, если они не были запредельно нереальными…