Эллен пыталась восстановить связи с друзьями, с которыми не встречалась десять лет, но общих интересов уже давно не было. Эллен с увлечением рассказывала о здешнем обществе, о разных событиях в городе, о своей работе сестрой милосердия в саутгемптонской больнице, — обо всем том, о чем ее бывшие друзья — многие из них приезжали в Эмити каждое лето в течение более тридцати лет — знали мало, да и знать не желали. Они же говорили о событиях нью-йоркской жизни, о картинных галереях, о художниках и писателях, с которыми были знакомы. Потом вспоминали что-нибудь из своей молодости, вспоминали старых друзей — где-то они теперь? На этом большинство разговоров и заканчивалось. Всякий раз, расставаясь, все клятвенно обещали звонить друг другу и снова собираться вместе.

Иногда Эллен пробовала заводить новых друзей среди приезжих, но эти знакомства были вымученными и непродолжительными. Они могли бы перерасти и в дружбу, если бы Эллен меньше стеснялась своего дома, работы мужа и его скудной зарплаты. Она непременно ставила в известность своих новых знакомых, что до замужества она занимала другое положение в обществе. Она понимала, что ей не следовало этого делать, и ненавидела себя за это, потому что горячо любила своего мужа, обожала детей и большую часть года была вполне довольна своей судьбой.

Теперь она уже больше не атаковала общество курортников, не пыталась там стать своей, но обида и тоска не проходили. Она Чувствовала себя несчастной и вымещала свою неудовлетворенность главным образом на муже, который понимал ее состояние и терпеливо сносил все ее капризы. Каждый год ей хотелось забыться глубоким сном на весь летний сезон.

Около половины седьмого Броди свернул на Оулд-Милл-роуд. Солнце стояло довольно высоко. Оно уже потеряло свой предрассветный багровый цвет и становилось оранжевым. На небе не было ни облачка.

Владельцы домов, стоявших на берегу океана, не имели права загромождать проходы между домами, доступ на пляжи должен быть свободным. Но в большинстве случаев эти проходы были заняты под гаражи или перегорожены живыми изгородями из бирючины. С дороги пляж не был виден. Броди мог разглядеть только верхушки дюн. Поэтому через каждые сто ярдов ему приходилось останавливать машину, выходить из нее и осматривать пляж.

Утопленницы он нигде не видел. На широком белом пространстве — только несколько коряг, одна или две консервные банки да длинная, шириной не больше ярда, лента морской травы и водорослей, принесенных к берегу южным ветерком.

Океан был спокоен, и если бы тело плавало на поверхности, он бы его увидел. «Но если оно под водой, — подумал Броди, — то мне остается только ждать, когда его выбросит на берег».

К семи часам Броди осмотрел весь пляж вдоль Оулд-Милл-роуд и Скотч-роуд, ничего необычного не увидел, обратил внимание только на бумажную тарелку, на которой лежали три чаши с зубчатыми краями, вырезанные из кожуры апельсина, — верный признак того, что в этот летний сезон в Эмити понаехала особенно изысканная публика. Броди направился обратно по Скотч-роуд, потом свернул к городу по Бейберри-Лейн и прибыл в полицейский участок в начале восьмого.

Когда Броди вошел, Хендрикс делал последние записи, сдавая дежурство. Похоже, он был разочарован тем, что Броди не приволок на себе труп.

— Невезение, шеф? — спросил он.

— Это зависит от того, что ты считаешь везением, а что невезением, Леонард. Тела я не нашел. Кимбл не появился?

— Нет.

— Ладно, надеюсь, он уже проснулся. Представляю себе зрелище: люди уже идут в магазины, а полицейский дрыхнет в своей машине.

— Он объявится здесь к восьми, — сказал Хендрикс. — Он всегда приезжает в это время.

Броди налил себе чашку кофе, прошел в свой кабинет и начал просматривать утренние газеты — ранний выпуск «Нью-Йорк Дейли Ньюс» и местную газету «Эмити лидер», которая выходила раз в неделю зимой и ежедневно летом.

Кимбл прибыл без пяти минут восемь. Вид у него был такой, будто он спал в форме. Кимбл сел рядом с Хендриксом и стал пить кофе, дожидаясь конца смены. Хендрикса сменили ровно в восемь, и он уже натягивал кожаную куртку, собираясь уходить, когда Броди вышел из своего кабинета.

— Я еду к Футу, Леонард, — сказал Броди. — У тебя нет настроения прокатиться со мной? Это не обязательно, но я подумал, может, ты хочешь довести до конца дело с… этой «водоплавающей»? — Броди улыбнулся.

— Конечно, с удовольствием, — сказал Хендрикс. — У меня сегодня нет больше никаких дел, а выспаться я могу и днем.

Они поехали в машине Броди. Когда они остановились у дома Фута, Хендрикс сказал:

— Держу пари, они еще спят. Прошлым летом, помню, в час ночи позвонила какая-то женщина и попросила меня приехать утром пораньше, потому что у нее такое чувство, будто часть ее драгоценностей пропала. Я сказал, что могу выехать сразу же, но она на это не согласилась, сказала, что ложится спать. Словом, я был у нее в десять утра, и она выставила меня за дверь. Сказала: «В такую рань я вас не просила приезжать».

— Посмотрим, — ответил Броди. — Если они действительно беспокоятся об этой дамочке, вряд ли они будут спать.

Дверь открыли сразу же.

— Мы ждали от вас вестей, — сказал молодой мужчина. — Я Том Кэссиди. Вы нашли ее?

— Я начальник полиции Броди. Это полицейский Хендрикс. Нет, мистер Кэссиди, мы не нашли ее. Можно войти?

— О, конечно, конечно. Извините. Проходите в гостиную. Я позову Футов.

Через каких-нибудь пять минут Броди знал все, что, по его мнению, ему необходимо было знать. Затем он попросил показать одежду пропавшей женщины — не потому, что надеялся узнать что-то новое, ему просто хотелось продемонстрировать; им как добросовестно выполняют полицейские свои обязанности. Его провели в спальню, и он осмотрел одежду, лежащую на кровати.

— Она не брала купальник с собой?

— Нет, — ответил Кэссиди. — Он в верхнем ящике, вон там. Я уже смотрел.

Броди помолчал с минуту, подбирая слова, затем сказал:

— Мистер Кэссиди, мне не хочется показаться бестактным, но не было ли у этой мисс Уоткинс каких-нибудь странностей? Имела она привычку, например, уходить из дому среди ночи… или гулять нагишом?

— Нет, насколько мне известно, — сказал Кэссиди. — Но я не слишком хорошо ее знаю.

— Ясно, — сказал Броди. — Тогда, я думаю, мы еще разок пройдемся по пляжу. Вам идти не обязательно. Хендрикс и я сами справимся.

— Если вы не возражаете, я бы пошел с вами.

— Я не возражаю. Я подумал, может быть, вы не хотите.

Трое мужчин вышли на пляж.

Кэссиди показал полицейским, где он заснул — на песке остался отпечаток его тела — и где лежала одежда женщины.

Броди окинул взглядом пляж. Более чем на милю в одну и другую сторону пляж был пуст, только кучи морских водорослей темными пятнами выделялись на белом песке.

— Пройдем немного, — предложил он. — Леонард, ты иди на восток вон до той косы. Мистер Кэссиди, мы с вами пойдем на запад. У тебя свисток с собой, Леонард? На всякий случай.

— Да, — ответил Хендрикс. — Ничего, если я сниму ботинки? Так легче идти по сырому песку, да и ботинки не промокнут.

— Мне лично все равно, — ответил Броди, — твое дежурство закончилось. Ты можешь даже снять штаны, если захочешь. Но тогда я арестую тебя за непристойное поведение.

Хендрикс зашагал в восточном направлении. Упругий влажный песок холодил ступни. Хендрикс шел, опустив голову и засунув руки в карманы, поглядывая на ракушки, на клубки водорослей. Какие-то букашки, похожие на маленьких черных паучков, вылетели у него из-под ног, а когда волна отхлынула, он увидел, что из дырочек, проделанных в песке песчаными червями, вылетают маленькие пузырьки воздуха. Он наслаждался прогулкой. Странная вещь, думал он, вот живешь здесь всю жизнь и почти никогда не делаешь того, ради чего приезжают сюда туристы, не бродишь, например, по пляжу, не плаваешь в океане. Он не помнил, когда купался в последний раз. Даже не знал, есть ли у него плавки или он потерял их. Что-то похожее он слышал и о жителях Нью-Йорка — будто половина из них никогда не поднималась на крышу небоскреба Эмпайр стейт билдинг, ни разу не побывала у статуи Свободы.