Он оборвал фразу. Похоже было, на самой ее середине ему пришло в голову то, что унесло его отсюда на тысячу миль.

– Бедная девочка, то-то она обрадуется! – пробормотал он, открывая ящик для сигар и отсутствующим взором осматривая его содержимое. – То-то обрадуется, то-то удивится! Бедная девочка! Ведь прошло три с половиной года: то-то удивится!

Это был молодой человек лет двадцати пяти. Смуглое лицо, бронзовое от загара, красивые карие глаза – в них играла женственная улыбка, искрившаяся из-под черных ресниц, – густая борода и усы закрывали всю нижнюю часть его лица. Он был высок, атлетического телосложения; на нем был просторный серый пиджак и фетровая шляпа, беззаботно нахлобученная на копну черных волос. Звали его Джордж Толбойз. Он был пассажиром из кормовой каюты «Аргуса», доброго судна, следовавшего на всех парусах из Сиднея в Ливерпуль с грузом австралийской шерсти.

Вместе с ним кормовую каюту занимали еще несколько пассажиров. Пожилой торговец шерстью, сколотив состояние в колонии, возвращался с женой и дочерьми; тридцатипятилетняя гувернантка ехала домой, чтобы выйти замуж за того, с кем она была помолвлена целых пятнадцать лет; сентиментальная дочь богатого австралийского виноторговца ехала в Англию, чтобы завершить образование; и, наконец, сам Джордж Толбойз; все – пассажиры первого класса.

Джордж Толбойз был на судне главным заводилой и душой любой компании. Никто не знал, кто он, чем занимался и откуда следует, но нравился он всем и каждому. Он сидел во главе обеденного стола рядом с капитаном, помогая ему воздавать должное искусству судового повара. Он открывал бутылки с шампанским и пил со всеми, кто подворачивался под руку. Он рассказывал забавные истории и сам при этом смеялся так заразительно, что нужна была железная выдержка, чтобы не покатиться со смеху вместе с ним. Он бесподобно играл в «спекуляцию» и «двадцать одно» [18], завладевая всеобщим вниманием настолько, что, пронесись в эти минуты ураган, никто бы и ухом не повел.

Живость мистера Толбойза создала у окружающих несколько преувеличенное представление о его учености.

Бледная гувернантка попыталась заговорить с ним о последних новинках литературы, но Джордж лишь несколько раз дернул себя за бороду и промолвил: «О да!» и «Еще бы, конечно!».

Сентиментальная молодая леди, та, что собиралась завершить образование, заговорила было с ним о Шелли и Байроне [19], но Джордж Толбойз просто рассмеялся ей в лицо.

Торговец шерстью попытался втянуть его в политическую дискуссию, но оказалось, что в вопросах политики Джордж невинен, как младенец.

Кончилось тем, что Джорджа оставили в покое, дав ему возможность жить так, как ему заблагорассудится: курить сигары, болтать с матросами, глазеть на воду и нравиться людям таким, каким он был на самом деле.

Но когда до Англии оставалось недели две ходу, Джордж Толбойз – это заметили все – резко изменился. Он стал беспокойным и суетливым; порою – таким веселым, что каюта звенела от его хохота; порою – задумчивым и мрачным. Уж каким любимчиком он ни был у матросов, однако и они начали злиться, выслушивая его бесконечные вопросы об одном и том же. Когда будем в Англии? Через десять дней? Через одиннадцать? Двенадцать? Тринадцать? Ветер – попутный? Какая скорость у судна, сколько узлов? [20] А однажды неведомая сила выгнала его на палубу, и он устроил скандал, обозвав «Аргус» «старым корытом», а его владельцев – прохвостами, обманом добывающими себе клиентов, давая заведомо ложную рекламу. «Аргус» не выдерживает графика! На «Аргусе» впору не людей перевозить, а скотину! Вот-вот, пусть перевозит проклятую шерсть! Пусть она сгниет по дороге, и вообще – пропади все пропадом!

Долго еще бушевал Джордж Толбойз в тот августовский вечер на палубе «Аргуса», и матросы, чтобы успокоить его, сказали, что ему придется подождать еще десять дней, прежде чем английский берег покажется на горизонте.

– Да я готов доплыть до него хоть в яичной скорлупе! – в сердцах воскликнул Джордж Толбойз.

Пассажиры кормовой каюты – все, кроме бледной гувернантки, – посмеялись над его нетерпением, а гувернантка, глядя на молодого человека, лишь сочувственно вздохнула: ей и самой в эти дни было не по себе.

Вечером она вышла из каюты на палубу и тихо подошла к Джорджу. Она встала рядом и, как и он, устремила взгляд туда, на запад, на блекнущий пурпур заката.

Она была спокойна, сдержанна и немногословна, редко принимала участие в развлечениях пассажиров, никогда не смеялась, но – крайности сходятся – с Джорджем Толбойзом она крепко подружилась во время путешествия.

– Вам моя сигара не мешает, мисс Морли? – спросил молодой человек, вынимая сигару изо рта.

– Нет, вовсе нет. Пожалуйста, продолжайте курить. Я вышла всего на несколько минут, только чтобы взглянуть на закат. Какой чудесный вечер!

– О да, чудесный, – отозвался Джордж Толбойз, и в его тоне тут же прозвучало знакомое нетерпение. – Чудесный, но какой долгий! Боже, какой долгий!

– Да, – согласилась мисс Морли и вздохнула: – А вы хотели бы, чтобы время бежало быстрее?

– Еще как хотел бы! А вы разве – нет?

– Я, пожалуй, нет.

– Но неужели у вас в Англии нет никого, кто бы любил вас? Неужели никто из тех, кого любите вы, не ждет вашего приезда?

– Хотела бы надеяться на это, – печально ответила мисс Морли.

Некоторое время они молчали. Джордж курил, торопливо стряхивая пепел, и казалось, будто он и впрямь был убежден, что внутреннее беспокойство, не оставлявшее его ни на минуту, может увеличить скорость судна. Мисс Морли глядела вдаль покрасневшими глазами, натруженными чтением книг с мелким шрифтом и вышиванием, глазами, покрасневшими от слез, втайне пролитых в одинокой ночи.

– Взгляните-ка, – нарушил молчание Джордж Толбойз, – нарождается новый месяц.

Она взглянула на бледный лунный серп, и лицо ее в эту минуту было почти таким же тусклым и бесцветным.

– А ведь мы впервые замечаем его. Жаль! – сказал Джордж.

– Стоит ли об этом жалеть?

– Да, мне жаль, что мы идем так медленно, – отозвался Джордж, и это объяснение невпопад лишний раз показало, в каком он теперь состоянии.

– А мне жаль нас – жаль при мысли о том, какое, быть может, разочарование поджидает нас в конце пути.

– Разочарование?

– Чувства того, к кому я еду, могут измениться. А если нет… Увидев мое бедное поблекшее лицо… Вы же понимаете… А что, если он меня давно разлюбил и ждет меня только ради денег, что я скопила за пятнадцать лет работы? Пятнадцать лет, мистер Толбойз, когда я уезжала в Сидней, меня считали такой хорошенькой… Может быть, его давно уже нет в живых. А может быть, жив, но за несколько дней до нашего прибытия его свалит лихорадка и он умрет за час до того, как наше судно бросит якорь на Мерсее [21]. Вот о чем я думаю, мистер Толбойз, по двадцать раз на́ день… По двадцать раз на́ день! – повторила она.

Джордж Толбойз слушал ее, держа сигару в руке, слушал, застыв на месте, слушал с таким вниманием, что позволил себе расслабиться только тогда, когда мисс Морли произнесла последние слова. Сигара тут же полетела за борт.

– Сама себе удивляюсь, – продолжала мисс Морли, – удивляюсь тому, как была полна надежд, когда судно только-только покинуло порт. Тогда у меня и мыслей не было о разочаровании. Я представляла себе будущую встречу, я слышала каждое его слово, каждую малейшую интонацию, у меня стоял перед глазами каждый будущий взгляд… Но час за часом и день за днем блекли мои надежды, и сейчас конец путешествия страшит меня так, словно я еду в Англию, чтобы успеть к похоронам.

Молодой человек вздрогнул и тревожно взглянул на мисс Морли.

– Господи, какой я глупый! – с досадой воскликнул он, ударив кулаком по фальшборту. – И зачем вы меня пугаете? Зачем будоражите мои чувства теперь, когда я еду к женщине, которую люблю, к той, от которой не жду измены, потому что душа ее чиста, как свет небесный? Зачем вы пришли, зачем забиваете мне голову мрачными фантазиями, когда я возвращаюсь домой – к моей дорогой жене?