На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень.

От интереса у пса даже прошла тошнота.

Тяу, тяу!… - он легонько потявкал.

- Молчать! Как сон, голубчик?

- Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, - конфузливо заговорил посетитель. - Пароль Дьоннер - 25 лет ничего подобного, - субъект взялся за пуговицу брюк, - верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями. Я положительно очарован. Вы - кудесник.

- Хм, - озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь в зрачки гостя.

Тот совладал, наконец, с пуговицами и снял полосатые брюки. Под ними оказались невиданные никогда кальсоны. Они были кремового цвета, с вышитыми на них шелковыми черными кошками и пахли духами.

Пес не выдержал кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.

- Ай!

- Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.

«Я не кусаюсь?» - удивился пес.

Из кармана брюк вошедший выронил на ковер маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел.

- Вы, однако, смотрите, - предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, - все-таки, смотрите, не злоупотребляйте!

- Я не зло… - смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться, - я, дорогой профессор, только в виде опыта.

- Ну, и что же? Какие результаты? - строго спросил Филипп Филиппович.

Субъект в экстазе махнул рукой.

- 25 лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в 1899-м году в Париже на Рю де ла Пэ.

- А почему вы позеленели?

Лицо пришельца затуманилось.

- Проклятая Жиркость [1]!. Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски. Вы только поглядите, бормотал субъект, ища глазами зеркало. - Им морду нужно бить! - свирепея, добавил он. - Что же мне теперь делать, профессор? - спросил он плаксиво.

- Хм, обрейтесь наголо.

- Профессор, - жалобно восклицал посетитель, - да ведь они опять седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уже третий день не езжу. Эх, профессор, если бы вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать!

- Не сразу, не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович.

Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента:

- Ну, что ж, - прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. «Много крови, много песен…».

Одевайтесь, голубчик!

- «Я же той, что всех прелестней!…» - дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.

- Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - но все-таки прошу вас: будьте осторожны.

- Профессор! - из-за двери в экстазе воскликнул голос, - будьте совершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал.

Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:

- Годы показаны не правильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты.

Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Странные черные мешки висели у нее под глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета. Она сильно волновалась.

- Сударыня! Сколько вам лет? - очень сурово спросил ее Филипп Филиппович.

Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.

- Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!…

- Лет вам сколько, сударыня? - еще суровее повторил Филипп Филиппович.

- Честное слово… Ну, сорок пять…

- Сударыня, - возопил Филипп Филиппович, - меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!

Грудь дамы бурно вздымалась.

- Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь - это такой ужас…

- Сколько вам лет? - яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович и очки его блеснули.

- Пятьдесят один! - корчась со страху ответила дама.

- Снимайте штаны, сударыня, - облегченно молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.

- Клянусь, профессор, - бормотала дама, дрожащими пальцами расстегивая какие-то кнопки на поясе, - этот Мориц… Я вам признаюсь, как на духу…

- «От Севильи до Гренады…» - рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.

- Клянусь богом! - говорила дама и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках, - я знаю - это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод. - Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.

Пес совершенно затуманился и все в голове у него пошло кверху ногами.

«Ну вас к черту», - мутно подумал он, положив голову на лапы и задремав от стыда, - «И стараться не буду понять, что это за штука - все равно не пойму.

Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.

Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.

- Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны, - объявил он и посмотрел строго.

- Ах, профессор, неужели обезьяны?

- Да, - непреклонно ответил Филипп Филиппович.

- Когда же операция? - бледнея и слабым голосом спрашивала дама.

- «От Севильи до Гренады…» Угм… В понедельник. Ляжете в клинику с утра. Мой ассистент приготовит вас.

- Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?

- Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого - 50 червонцев.

- Я согласна, профессор!

Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал, тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста… Потом взволнованный голос тявкнул над головой.

- Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?

- Господа, - возмущенно кричал Филипп Филиппович, - нельзя же так.

Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?

- Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.

- Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.

- Женат я, профессор.

- Ах, господа, господа!

Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук.

«Похабная квартирка», - думал пес, - «но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь… Наглая.

Окончательно пес очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратились и как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди и все одеты очень скромно.

«Этим что нужно?» - удивленно подумал пес.

Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов.

Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.

- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, - вот по какому делу…