– Зададим же себе вопрос, – высокопарно говорил Мендоза, оглядываясь кругом, – зададим же себе вопрос: можно ли ожидать таких добродетелей от тех, кто в безумии своем отрекся от веры отцов? Да, среди нас есть атеисты, атеисты-вожди, даже подчас атеисты-правители, и их-то гнусная философия и приносит плоды в виде преступлений, подобных этому. Если мы спросим: кто умертвил этого святого человека, то, несомненно, окажется, что…

Африканский дикарь притаился в глазах Альвареса, авантюриста со смешанной кровью. Рейс вдруг понял, что человек этот все-таки варвар и не умеет владеть собой до конца, что весь его просвещенный трансцендентализм [3] недалеко ушел от идолопоклонничества. Как бы то ни было, но Мендозе не удалось закончить фразу, так как Альварес выскочил вперед и завопил во всю мощь своего голоса:

– Кто убил его? Его убил ваш бог! Его собственный бог! Вы сами говорите, что он умерщвляет всех своих верных и глупых слуг, как умертвил вот этого. – Резким движением он указал не на гроб, а на распятие.

Несколько овладев собой, он продолжал все еще сердитым, но более спокойным тоном:

– Я не верю, но вы ведь верите. Разве не лучше обходиться совсем без бога, чем иметь бога, который расправляется с вами таким образом? Я по крайней мере нисколько не боюсь утверждать, что в этом слепом и бессмысленном мире нет силы, которая могла бы услышать ваши молитвы и вернуть вам друга. Как бы вы ни молили Небеса воскресить его, он не воскреснет! Как бы я ни бросал вызов Небесам, чтобы они воскресили его, он не воскреснет! Так вот, проверим: бог, которого нет, бросаю тебе вызов – разбуди этого уснувшего навеки человека!

Все оцепенело кругом – демагог произвел желанную сенсацию.

– Следовало ожидать, – хрипло выкрикнул Мендоза, – раз мы допустили такого, как вы…

Новый голос прервал его – высокий и пронзительный голос с американским акцентом.

– Стойте! Стойте! – кричал журналист Снейт. – Смотрите! Клянусь, я видел, он шевельнулся!

Он взбежал по ступенькам и бросился к гробу, а толпа внизу всколыхнулась, охваченная безумным волнением. Снейт тотчас оглянулся, лицо его выражало величайшее изумление. Он поманил пальцем доктора Кальдерона, и тот поспешил к нему. Когда они оба отстранились от гроба, всем стало ясно, что положение головы патера Брауна изменилось. Толпа испустила вопль, который оборвался на середине, будто повис в воздухе, так как в это время патер Браун вздохнул и приподнялся на локтях в гробу, затуманенным взором глядя на толпу.

Той суматохи, которая поднялась в последующие часы, Джон Адам Рейс, знакомый только с чудесами науки, так и не смог толком описать. Он словно перенесся из мира, ограниченного временем и пространством, в мир невозможного. За полчаса весь город и вся округа превратились в нечто, чего не видели уже многие века: средневековый народ, потрясенный чудом; греческий город, в который к людям сошел Бог. Тысячи людей лежали распростертые на дороге, сотни немедленно дали обет, и даже посторонние, как наши два американца, например, ни о чем другом не могли ни думать, ни говорить. Альварес, как и следовало ожидать, был потрясен и сидел, опустив голову на руки.

Среди этой бури один маленький человек тщетно старался заставить выслушать себя. Голос у него был слабый, а шум вокруг оглушительный. Он делал какие-то неуверенные движения, выражающие, скорее всего, раздражение. Подойдя к самому краю парапета, возвышавшегося над толпой, он махал руками, как пингвин короткими крыльями. Толпа не только шумела, она славословила. И тут патера Брауна в первый раз в жизни охватило крайнее негодование против его детей.

– О, глупый вы народ! Глупый, глупый народ! – крикнул он высоким дрожащим голосом. – Глупый, глупый народ!

Затем вдруг, как бы спохватившись, он шагнул к лестнице и стал торопливо спускаться по ней почти обычной своей походкой.

– Куда вы, отец? – спросил Мендоза еще почтительнее обычного.

– На телеграф, – быстро ответил патер Браун. – Что такое? Нет, конечно, никакого чуда не было! С чего вы это взяли? Чудеса так просто не происходят.

И он проковылял вниз по лестнице, а на пути его люди падали ниц, прося его благословения.

– Благословляю, благословляю, – торопливо говорил патер Браун. – Благослови вас Боже, пусть он поможет вам поумнеть.

И он поспешил на телеграф, откуда послал телеграмму секретарю епископа: «Тут ходят невообразимые толки о чуде. Надеюсь, его преосвященство не поверит. Ничего подобного не было».

Покончив с этим, он зашатался от волнения, и Джон Рейс поддержал его под руку.

– Позвольте мне проводить вас домой, – сказал он. – Вы заслуживаете большего, чем то, что эти люди воздают вам.

Джон Рейс и патер Браун сидели вдвоем в комнате последнего. Стол все еще был завален бумагами, с которыми миссионер возился перед своим уходом из дома; бутылка вина и пустой стакан стояли там, где он их оставил.

– Наконец-то, – почти угрюмо произнес патер Браун, – я могу подумать.

– На вашем месте я пока не стал бы ни о чем думать, – отозвался американец, – вам, наверно, нужно отдохнуть.

– Мне достаточно часто приходилось расследовать убийства, – проговорил патер Браун. – Теперь надо расследовать собственное убийство.

– На вашем месте я выпил бы сначала немного вина, – заметил Рейс.

Патер Браун поднялся, налил себе стакан вина, взял его в руки, рассеянно скользнул по нему взглядом и поставил на прежнее место. Потом он снова уселся и сказал:

– Знаете, что я чувствовал, когда умирал? Вы, пожалуй, не поверите, но это было чувство удивления…

– Вы, должно быть, удивились, что вас ударили по голове, – заметил Рейс.

Патер Браун нагнулся к нему и сказал вполголоса:

– Я удивился тому, что меня не ударили по голове.

Рейс с минуту смотрел на него так, будто находил, что удар по голове оставил как нельзя более заметные следы, но спросил только:

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что дубинка, которой замахнулся тот человек, задержалась у самой моей головы, не коснувшись ее. И в ту же минуту другой малый только сделал вид, будто ударил меня ножом, но даже не оцарапал. Это было как на сцене. Да, именно так. Но самое необыкновенное произошло потом…

Некоторое время он задумчиво смотрел на бумаги, разбросанные на столе, затем продолжил:

– Хотя ни нож, ни дубинка не коснулись меня, я вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, что жизнь уходит из меня. Что-то меня убило, но только не нож и не дубинка. И сейчас я, кажется, понял, что это было.

Он указал на вино, стоявшее на столе. Рейс взял стакан, посмотрел на свет, понюхал.

– Думаю, вы правы, – сказал он. – Я был аптекарским помощником и изучал химию. Не берусь утверждать, не сделав анализа, но тyт что-то неладно. На Востоке, например, есть снадобья, вызывающие сон, который легко принять за смерть.

– Вот именно, – подтвердил патер Браун совершенно спокойно. – По той или иной причине чудо это было подстроено. Похороны инсценированы, причем и время было строго рассчитано. Я готов предположить, что это как-то связано с той манией рекламировать меня, которой одержим Снейт, но вряд ли он зашел бы так далеко только ради этого. Одно дело – фотографировать меня и выдавать за ложного Шерлока Холмса, а…

Он не договорил, и выражение лица его внезапно изменилось. Моргающие веки опустились на глаза, и он привстал, как будто ему не хватало воздуха.

– Что с вами? – спросил его Рейс.

– Странно, невероятно… я был на волосок…

– Разумеется, – сказал Рейс. – Вы были на волосок от смерти.

– Нет, – возразил патер Браун, – не от смерти, а от позора!

Тот уставился на него. И патер Браун почти выкрикнул следующие слова:

– И если бы это был только мой позор! Нет, опозорено было бы все то, что я отстаивал, – сама моя вера! Вот на что они покушались! Вы представляете, что могло произойти? Самый ужасный изо всех скандалов, после того как заткнули глотку лгуну Титусу Отсу! [4]