Илью Петровича же Чайковского – как выяснилось, действительно отца всемирно известного в будущем композитора – я хотел пригласить к себе в Томск на должность управляющего металлургического комбината. Старшие его дети были уже достаточно взрослые, чтобы иметь возможность самим позаботиться о себе. А младшие, близнецы Анатолий и Модест, вполне могли окончить гимназию и в столице моей губернии.
И теперь мне нужно было отменить один из этих визитов. Даже если отправиться к Илье Петровичу на окраину города с самого раннего утра, что вообще-то в праздничные дни несколько неприлично, к Сидорову я уже никак не успевал.
– Vous par quelque chose êtes préoccupés, mon ami? [1] – Тончайшие струйки парфюма вперед голоса предупредили меня о приближении хозяйки Михайловского дворца, великой княгини Елены Павловны. – Nikolay est parti déjà? [2]
Кстати сказать, путешествие по германским княжествам пошло вдове на пользу. Герочка, пользуясь тем, что его никто, кроме меня, не слышит, высказался несколько более цинично и конкретно. Но что позволено ишаку, не дозволяется падишаху. Кому интересно мнение партизана моего мозга? Тем более что княгиня ничем не заслужила такого к себе отношения.
– Да, ваше высочество. Цесаревич со своим другом уехали. Мне кажется, у Николая снова боли в спине.
– Бедный-бедный юноша, – покачала головой пожилая покровительница наук и искусств. – Поверь мне, милый Герман, это совершенно мучительно – наблюдать боль наших детей. Бедная-бедная Маша… Мы ездили с ней в Хайлигенберг, ты знаешь, она провела там детство… Плакали на груди друг у друга…
– Очень жаль ее величество императрицу Марию Александровну. Но ведь теперь все непременно станет хорошо. Никса в руках отличнейших докторов, не так ли?
– Ах-ах, Герман. Материнское сердце не обманешь! Маша молит Господа каждый день о здоровье своего старшего сына… Но…
– Но?
– Господин Пирогов признался, что болезнь наследника не поддается лечению. Они со Здекауэром в силах лишь сдерживать ее течение на какое-то время. Бедную Машу это просто убивает! Мадемуазель Тютчева поделилась секретом платков императрицы…
– Что, мадам? Платки?
– Ах да! Прости-прости. Ты не знаешь… Она кашляет и прикрывает рот платочками. Нюрочка Тютчева однажды увидела на ткани кровь…
Княгиня сделала знак замолчать. Мимо, особо не торопясь, проходили какие-то господа и дамы, не преминувшие остановиться подле хозяйки и похвалить святочный прием.
– Ты ведь так и не был представлен императрице Марии Александровне, – продолжила Елена Павловна, когда навязчивые гости отправились наконец в сад. – А она ведь спрашивала о тебе. Императрица много умнее, чем может показаться. И она ничуть не поверила этому Ольденбургскому. Петр Георгиевич замечательно умеет заботиться о детях и юношах, но его вмешательство в дело было совершенно излишним. И даже поставило его в несколько двусмысленное положение. На самый главный вопрос государя кузен так и не нашелся чем ответить…
– Что же это за вопрос, ваше высочество?
– Ах, Герман, Герман. Ты так вырос, возмужал. Стал настоящим начальником там у себя в диком краю! И все же остался тем же любопытным и невоздержанным мальчишкой… Конечно же государя занимает то же самое, что и весь остальной свет, – как же стало известно о болезни цесаревича? И не смей пытаться меня обмануть! Я знаю, не все можно доверить бумаге. Но это не значит, что я должна верить всему этому туману, что ты там напустил. Ну же?
Я ждал этого вопроса каждую минуту, с тех пор как Александр Второй в присутствии трех или четырех сотен столичных чиновников, заливаясь слезами от волнения, вручил мне Владимира и объявил спасителем цесаревича. Ждал и приготовил даже несколько ответов. Так что тогда следовало лишь выбрать нужный.
– Только не нужно все валить на многострадальных духов, – поморщилась княгиня, по-своему истолковав мое замешательство. – Ты же знаешь, я не разделяю новомодное увлечение света этими спиритическими эквилибризами…
И точно. Столица по-настоящему заболела мистическими учениями. У меня на комоде валялось с полдюжины приглашений поучаствовать в сеансах вызова духов.
– Елена Павловна, – укоризненно взглянул я на княгиню. – Какие уж тут духи… Только…
– Пойдем присядем, – легким наклоном головы поприветствовав очередного гостя, потянула она меня в зеленую гостиную.
Огромная зала была заставлена кадушками с живыми растениями. Некоторые из них достигали трех или даже четырех метров в высоту. Другие, вьющиеся, оплетали специально сделанные из деревянных прутиков ширмы. Обитые зеленым атласом диванчики и кресла совершенно терялись в этом буйстве жизни.
– Ну-ну, Герман. Не сомневайся. Я смогу сохранить твой секрет, – хищно прищурившись, заявила хозяйка дворца, устроившись на кушетке среди тропической листвы.
– О, ничего секретного, ваше высочество! – Я дождался нужного жеста и сел на банкетку рядом. – Однако я бы не хотел, чтобы эти сведения становились жертвой досужих языков. Во всяком случае – не сейчас.
– Уж не затеял ли ты, mon ami, тайное общество? Надеюсь, ты не намеревался каким-либо образом вредить моей семье?
– Что вы, мадам! Отнюдь. Мы желали бы лишь все силы приложить к переменам в Отечестве. Дать землю крестьянам, которую у них украли ретрограды. Пусть в Сибири, но столько, сколько они смогут обработать. Построить заводы и фабрики. Открыть новые торговые маршруты и дороги, в том числе железные. Наполнить страну деньгами. Показать смекалистым купцам, что в развитие страны выгодно вкладывать капиталы. Помочь инженерам выдумать самое современное, самое лучшее оружие…
– Да-да. Конечно, Герман. Это все чудесно. Но зачем же тайно и при чем тут бедный больной Никса?
– Я и не говорил, что тайно. Такие дела трудно скрыть… Просто… Как говорит друг Николая Александровича князь Вово – нынче не модно печься о благе Родины. Сейчас все озабочены набиванием собственной мошны… А цесаревич… С ним мы связываем надежды на то, что нам не придется больше скрывать свои намерения. Что программа развития страны получит когда-нибудь высочайшее одобрение.
– И все-таки, все-таки я не соображу, как же это связано со скрытой болезнью наследника.
– У нас есть люди, умеющие как-то по-особенному слышать общедоступные известия. Что-то из одной газеты, что-то из столичных слухов или из болтовни двух неумных фавориток. Кто-то кому-то что-то высказал, не подумав. Мозаика постепенно заполняется нужными камешками. И вот уже перед нами отчетливая картина… Так вот. Эти люди смогли мне доказать, что его императорское высочество серьезно болен и что поездка по Европе может стать для него непосильным испытанием. Один… господин, отличнейший, просто превосходный врач, даже поставил Никсе, никогда цесаревича не видя вблизи, диагноз. Нужно было немедленно что-то делать. Пришлось изобрести несуществующий заговор.
– Не слишком-то мне верится в этих чудесных господ, умеющих видеть невидимое, – после минутного раздумья честно призналась Елена Павловна. – Мнится мне, что у тебя есть кто-то при дворе… Кто-то из лейб-медиков, не смевший затеять эдакое-то дело… Хотя и он вряд ли бы смог… Нет-нет. Я положительно теряюсь в догадках… Если только… О да! Это все объясняет! Скажи, Герман… Скажи, цесаревич знает об этом твоем обществе всероссийских попечителей?
– Не могу утверждать со всей определенностью, мадам. Но подозреваю, что да.
– Вот-вот! Mon ami Герман, не думал ли ты, что заботу о своем здоровье мог проявить сам Никса? Я всегда говорила, что маленький Николай – хитрый и расчетливый юноша. И ни один человек во всем свете не сможет со всей определенностью сказать, что же у нашего наследника на уме.
– Поразительно! Сударыня! Мне бы такое и в голову не пришло!
Пришло, и даже уже нечто подобное «ушло» в сторону Мезенцева. Но чем больше людей станут думать, как княгиня, тем меньше глупых вопросов мне зададут. Ничего не имею против, если вместо меня от любопытства обывателей будет вынужден отбиваться Николай Александрович Романов. Тем более что ему это сделать не в пример легче. Послал всех куда подальше открытым текстом, да и все. А родителям и братьям с сестрами сказал, что знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Доказательств-то нет! Кроме моих четырех писем и одного жандармского рапорта, где цесаревич упоминается только как потерпевший.