Поначалу я думала, что буду по нем тосковать, но, так как я не могла забыть его характера, утешилась гораздо раньше, чем ожидала; но все равно, с его стороны было бесчеловечно и жестоко — бросить меня так, без всякого предупреждения, даже знака не подав о своих намерениях! Но особенно меня удивило, что он не прихватил и тех жалких денег, какие у нас еще оставались, — не мог же он не знать хотя бы за несколько минут до своего бегства, что покидает дом навсегда! Ведь нужны были ему деньги, хотя бы на первое время: а он ничего не взял. Меж тем я поклясться готова, что он при себе имел не более пяти гиней. Все, что я знала, это то, что он оставил на конюшне свой охотничий рожок (тот самый, что он именовал валторной), а также охотничье седло; взял же он нарядную упряжь и узорчатую попонку, которыми не имел обыкновения пользоваться, когда отправлялся на охоту; еще он прихватил с собой ящик с пистолетами и прочим снаряжением; один из его слуг взял седло — правда, простое — и тоже пистолеты, а второй — ружье. Из всего этого я могла заключить, что они, должно быть, намеревались путешествовать, а не охотиться. В какую же сторону света держали они путь, о том я узнала много лет спустя.

Как я уже говорила, я подсылала к его родным служанку, которой те отвечали холодно и сухо; никто-то из них не вздумал нас проведать или хотя бы справиться о детях; они уже предвидели, что в скором времени я могу оказаться для них обузой. Мне, впрочем, было не до церемоний. Однажды, вместо того, чтобы послать служанку, я заявилась к ним сама, открыла им положение дел, поведала, в каком мы состоянии, и просила их совета, как мне быть дальше; словом, унижалась перед ними как могла и молила их принять во внимание, что я не в силах содержать семью и что без посторонней помощи нас ожидает неминуемая погибель. Если бы у меня был всего один ребенок, говорила я, или хотя бы двое, я постаралась бы заработать на жизнь иглой и не стала бы беспокоить родственников — разве что попросила бы их помочь мне найти работу. Но где мне, одинокой женщине, к тому же не, предуготовленной воспитанием к поденному труду, где мне было прокормить пять ртов? Дети мои все были мал-мала меньше, так что старшие не могли еще нянчить младших.

Но все одно: никто-то мне и гроша не дал; сестры моего мужа, как та, так и другая, едва пригласили, меня сесть, в домах у других его родственников мне не предложили и хлебной корки или хотя бы глотка воды.

И только в пятом доме, у престарелой вдовы его дядюшки, самой небогатой из всех его родственников, нашла я привет и ласку; она меня усадила, накормила обедом, но, увы, ничего утешительного я от нее не услышала: с готовностью помогла бы она мне, сказала она, да нечем, и это и в самом деле было так.

У нее облегчила я себе душу, прибегнув к постоянному другу всех страждущих, иначе говоря, к слезам, ибо, начав рассказывать ей, как меня принимали прочие родственники моего мужа, я невольно разрыдалась, да так сильно, что долгое время не могла унять слез; на меня глядя, добрая старушка и сама не один раз принималась плакать.

Как бы то ни было, домой я возвратилась с пустыми руками, и вскорости положение мое сделалось таким отчаянным, что и описать невозможно. После моего первого посещения старой тетки я к ней хаживала еще не раз, так как мне удалось взять с нее обещание попробовать уговорить других родственников освободить меня от заботы о детях или хотя бы помочь мне их содержать. И, надо отдать ей справедливость, она старалась употребить свое влияние на них, но все без толку. Единственное, что ей удалось после всех ее попыток, это собрать у них то ли одиннадцать, то ли двенадцать шиллингов, что, хоть и принесло мне временное облегчение, никоим образом не сняло с меня и части тягот, на мне лежащих.

Среди родни моего мужа была некая бедная женщина, род приживалки, к которой я, не в пример остальным, бывала всегда внимательна и участлива. И вот, однажды утром моя служанка внушила мне послать за ней, в надежде, что та поможет нам в нашей лютой беде.

Здесь я должна воздать должное моей служанке: бедная эта девушка, несмотря на то, что я не могла более выплачивать ей жалованья, о чем я ей и объявила, — а я и так уже задолжала ей за несколько месяцев, — ни за что не соглашалась меня покинуть; мало того, она бралась помогать мне своими сбережениями, покуда они у ней не выйдут. И хоть я была ей искренне признательна за всю доброту и верность, я, как будет видно из дальнейшего, отплатила бедняжке самой скверной монетой.

Словом, Эми (так звалась моя служанка) посоветовала мне призвать эту бедную женщину. Нужда моя достигла крайнего предела, и я решила послушать ее совета. Но в то самое утро, что я надумала за нею послать, ко мне вдруг является старая тетушка и приводит с собой эту женщину. Как оказалось, добрая старуха, проникнувшись ко мне участием, тщетно пыталась еще раз поговорить обо мне с родственниками.

Можете судить о моем состоянии по тому, в каком виде они меня застали. У меня было пятеро детей, причем старшая еще не достигла десятилетнего возраста; в доме у нас оставался всего лишь один шиллинг, но я послала Эми продать серебряную ложку и на вырученные деньги купить мяса; я сидела на полу в гостиной среди кучи тряпья — простынь и прочего, перебирая его в надежде найти что-нибудь, что можно было бы продать или снести в ломбард; при этом я так рыдала, что, казалось, вот-вот, у меня разорвется сердце.

В эту-то минуту они и постучались. Думая, что это вернулась Эми, я даже не поднялась, а так и сидела среди своей ветоши. Кто-то из детей открыл дверь, и обе посетительницы вошли прямо в комнату, где, как я сказала, застали меня в слезах. Можете представить, как меня удивило их появление — в особенности той, за которой я как раз собиралась послать! Когда они увидели неубранную комнату, разбросанное по полу тряпье, посреди которого я сидела с глазами, опухшими от слез, и когда, сверх того, узнали, чем я была занята и с какой целью, они, подобно трем утешителям Иова [10], сели рядом со мной на пол и долго не могли из себя и слова выдавить и только плакали так же горько и безутешно, как я сама.

По правде говоря, в разговорах не было особенной надобности, все было и без того слишком очевидно; та, что еще недавно ездила в собственной карете, сидела сейчас перед ними в пыли, среди лохмотьев; пышная, статная красавица превратилась в остов и чуть не умирала с голоду; на месте богато обставленных комнат, украшенных картинами, зеркалами, лепными потолками и всевозможными безделушками, зияли голые стены и пустота, так как большая часть мебели пошла домовладельцу в счет арендной. платы или была продана мною для того, чтобы купить самое необходимое; словом, куда ни падал взор, всюду он встречал нищету и убожество; есть мне было совершенно нечего — не могла же я, следуя примеру несчастных женщин осажденного Иерусалима [11], приняться за поедание собственных детей!

Покуда эти две добрые души сидели рядом со мной, молчаливо разделяя мое горе, вернулась моя служанка Эми. Она принесла несколько бараньих ребрышек да два больших пучка репы, из которых собиралась приготовить рагу, на обед. Я же была так потрясена появлением моих двух друзей (ибо это были истинные друзья, даром что бедные) и тем, что они меня видят в таких обстоятельствах, что принялась снова плакать изо всех сил и еще долгое время не могла вымолвить ни слова.

Видя такое мое состояние, они отвели Эми в сторонку и принялись ее расспрашивать. Эми рассказала им все, обрисовав мое положение с такой трогательностью и выразительностью, на какие сама я не была бы способна. Рассказ ее так подействовал на слушательниц, что старая тетушка подошла ко мне и с трудом выговорила сквозь слезы: «Послушай, родная, этак нельзя оставить дело, надо что-то придумать, да поскорей — кстати, где родились ваши дети?» Я назвала приход, в котором родились первые четверо, — пятый же родился уже здесь, в этом доме; кстати говоря, мой домовладелец, который сначала взял мои вещи в уплату аренды, впоследствии, узнав о моем бедственном положении, сжалился и позволил мне жить у него безвозмездно в течение года; впрочем, и этот срок уже подходил к концу.