— А зачем же ты стоишь тут? — усмехнулся он недоверчиво. — На что смотришь-то?

— Просто так… На Енисей. Гляжу вот, думаю.

— Ой, не хитри, не хитри!

Он погрозил мне пальцем. И тут, наконец, наши взгляды встретились, пересеклись.

Зрачки его были расширены, непомерно велики. И они дышали, подрагивали…

Впервые в жизни я видел, как дрожат глаза. В них не отражалось ни единой живой мысли — только страх! Один только темный, слепой страх.

И, положив на плечо ему руку, я тогда сказал, как можно проще и ласковей:

— Послушай, успокойся. Я не хитрю. Иди к себе — ляг, усни… А если я что-нибудь замечу, я тебя сразу же предупрежу. Обещаю!

— Правда? — лицо его сразу помягчело и осветилось улыбкой. — Обещаешь? Ну, тогда ладно. Пойду…

Алексей ушел, а я вскоре разделся и потушил свет.

„Странный дом", — подумал я, укладываясь.

И невольно вспомнил слова, сказанные Макаровной: „У нас тихо — как в могиле".

И в этот самый момент из-за двери из другой половины избы — донесся тихий, прерывистый, скрежещущий звук.

„Что еще там делают?" — удивился я.

Прислушался. И понял вдруг, догадался: с таким вот скользким скрежетом точится на оселке сталь ножа.

Я НАЧИНАЮ ДЕЙСТВОВАТЬ

На следующее утро состоялось мое вступление в должность директора. Я обошел все помещения клуба — двухэтажного, барачного типа здания — и принял от Петра под расписку казенное имущество… Процесс этот не затянулся надолго, имущества было немного.

Среди клубного инвентаря оказался, между прочим, старенький газик, стоявший во дворе, в дощатой пристроечке. Осмотрев его, я спросил:

— А шофер есть?

— Ну откуда, — сказал Петр, — здесь же ведь не театр, а сельский клуб. По штату положены только трое: директор, худрук и уборщица. — И потом, ухмыляясь: — А ты сам-то разве не водишь?

— Да нет, — проговорил я невнятно, — не успел, понимаешь, научиться… Времени все не было… Но, черт возьми, как же быть без шофера?

— Обойдемся, — похлопал он меня по плечу. — Я вообще-то умею немного… Теперь ты мой начальник, прикажешь — повезу.

Он весело говорил со мной, беззаботно, и это меня порадовало. Признаться, я ожидал иной реакции. Мне казалось, что он воспримет свое понижение с обидой и, не дай Бог, еще станет моим врагом. Но нет, все обошлось. Происшедшая с ним перемена его как бы даже устраивала, удовлетворяла!

Да он мне погодя так и заявил:

— Знаешь, я доволен. Теперь я вольная птица! Мое дело — музыка, самодеятельность, работа с молодежью. А где она, молодежь? Ей не до песен, она луком занята… Ну, и я могу заняться, чем хочу. А на директорском посту все время суета, хлопоты. То одно требуется, то другое. Вот завтра, к примеру, привозят новый фильм, надо подготовить зрительный зал.

— А что там готовить? — небрежно поинтересовался я.

— Ты видел, в зале в углу навалены скамейки? — сказал он. — Мы их недавно только приобрели… Так вот, они еще не крашены. Их нужно сегодня же успеть покрасить, и главное, пронумеровать. Учти: на носу праздник — Новый год!

Затем он заторопился, стал прощаться. И, пожимая мягкую, влажную его ладонь, я спросил растерянно:

— А разве ты не останешься?

— Нет, брат, некогда, — мигнул он, — пойду домой — музыкой подзаймусь…

Итак, я начал действовать.

Порывшись в клубной кладовке, я разыскал зеленую краску для скамеек и светлый сурик — для цифр. Подумал: может быть, заготовить для цифр трафареты? Но тут же с усмешечкой отогнал эту мысль: „Зачем? Пустяки. Ведь я же художник!"

И, расставив рядами тяжелые длинные скамейки, я неспешно принялся малевать. Я малевал и посвистывал, и одновременно размышлял о ночном происшествии — о больном Алексее.

Странная все-таки у него болезнь… Ведь он болен страхом — это похоже на манию преследования. Но как же она возникла, эта мания — по какой причине?

Есть в медицине такое понятие: „психическая защита". У городских жителей, у интеллигенции, защита эта ослаблена, и потому так много там всяческих психозов и комплексов. Город порождает или анархическую личность, пафос которой — разрушение, или же личность больную, безвольную, ослабленную страстями и страхами… Но деревенская среда иная! Люди здесь, может быть, ненамного лучше городских, но все же проще, целостнее, ближе к земле. И жизнь их менее суетна. И если у такого молодого, крепкого деревенского парня, как Алексей, появляется мания преследования, то для этого должны быть веские основания.

Причины болезни надо искать здесь, во внешних обстоятельствах, в недавних деталях его биографии. Что я, собственно, знаю об Алексее? Немного, очень немного… Знаю, что он коренной житель села. В Очурах родился, рос и учился. Потом работал шофером на кирпичном заводе, расположенном неподалеку. Все шло нормально, но вдруг весной 1954 года что-то случилось с парнем.

Он перестал ходить на работу, стал бояться темноты, начал страдать бессонницей… И когда мать отвела Алексея к врачу, тот сразу же признал его больным. А затем на медицинской комиссии Алексею дали временную инвалидность.

Так что же все-таки случилось? Что могло столь сильно напугать его, ошеломить, подвести к черте безумия?

Тут была какая-то тайна… Тайна, которую следовало раскрыть, разгадать!

Погруженный в раздумья, я трудился весь день, дотемна. И покончив с покраской скамеек, долго еще возился в клубе — наводил там порядок, подновлял старые, выцветшие плакаты и лозунги. И стены здания преображались под моими рукми, обретали праздничную пестроту…

Уснул я под утро. И, засыпая, вздохнул утомленно и пробормотал, обращаясь непонятно к кому:

— Я вам покажу, что такое настоящий директор! Настоящий мастер! Вы надолго запомните имя Михаила Демина.

Я ужинал, сидя в закусочной. Время было — восьмой час. До начала первого сеанса оставалось минут двадцать, и я, закончив все дела, отдыхал, благодушествовал, неторопливо потягивая пивко.

Дверь закусочной распахнулась с грохотом. И на пороге возник человек в заснеженной волчьей дохе, в шапке, сдвинутой на бок. С минуту он постоял, озирая зал. Затем крикнул зычно:

— Эй, кто тут новый директор клуба?

Пробегающая мимо официантка указала на меня. И он пошагал вперевалочку и, подойдя ко мне, грузно оперся ладонями о столик.

— Так это ты, значит!

— Ну, я, — сказал я, поднимая лицо.

— Хорош гусь, — протяжно проговорил незнакомец, — хорош… Значит, вот так ты и директорствуешь?

Лицо у него было злое, темное, на щеке подрагивал желвачок. И я спросил, настораживаясь:

— А вы по какому, собственно, вопросу?

— По какому? — прищурился тот. — Не знаешь? Натворил делов, а потом целочку строишь, а? Ты мне всю работу сорвал, вот и весь вопрос!

— Да кто вы такой?

— Киномеханик.

— Ну и что?

— Как — что? — грозно нахмурился он. — Я же должен продать все билеты, у меня план, понимаешь?! Мне надо выручку собрать. А как я соберу ее сейчас, после твоих фокусов?

Я еще не понял в чем дело, но тоже уже начал сердиться. „Черт возьми, — подумал я, — что же это он называет фокусами?" Я старался изо всех сил, работал почти сутки. Перекрасил старый сарай. И вот благодарность!

Но тут же у меня мелькнула мысль: может, вся суть именно в краске? Она, очевидно, не высохла, и сидения пачкаются…

— Так вы о скамейках, что ли? — спросил я.

— Конечно, — сказал он. — Как теперь на них сидеть?

— Ну, это уж не моя вина, — начал было я, усмехнувшись. Но он перебил меня яростно:

— А чья же? Чья же еще? Ты как их пронумеровал? У меня билеты стандартные. На каждом — обозначен определенный ряд и место. А ты пустил номера вкруговую! И сейчас там, в зале, паника, драки, скандал…

Пока мы толковали с ним, в чайную набилось много народа. Люди обступили нас плотной стеной. И какая-то девушка, протягивая мне билет, вскрикнула плачущим голосом: