Она стояла, странно вывернув стопы и плотно прижав локти к бокам. Кисти рук дергались, точно перчатки, болтающиеся на бельевой веревке, голова запрокинулась. Крик становился все громче, наполняя воздух невыносимым ужасом. Внезапно стало тяжело дышать. Солнце сделалось еще жарче. Заплакал ребенок.

К женщине бросилась медсестра в белом халате со шприцем в руках, но та резко крутанулась на каблуках; молотя кулаками воздух, она вдруг превратилась в неистового, плюющегося дервиша. Она вертелась и кружилась так быстро, что казалось – вот-вот взлетит в небо на крыльях собственной ярости.

А потом все разом кончилось. Двое солдат схватили женщину, медсестра воткнула ей в руку шприц. Крики сменились горьким плачем. Чаша ее страданий переполнилась. По толпе пробежала дрожь, будто внезапно похолодало.

Женщина, захлебываясь, повторяла какое-то слово. Снова и снова. Снова и снова.

– Что она говорит? – спрашивали друг друга люди на разных языках.

– Это по-русски?

– Может, она зовет кого-то? Наконец слово перевели и передали по цепочке.

– Колючая проволока, – сквозь слезы повторяла женщина по-чешски. Колючая проволока.

В Вестерборке, в пересыльном лагере, Теди много часов провела, стоя за колючей проволокой под мокрым снегом, молча вглядываясь в уныло-серые бесконечные болота. За ее спиной тихо всхлипывала маленькая седая женщина в огромном мужском пальто и домашних тапочках.

– Они не дали мне боты надеть, жаловалась она извиняющимся голосом.

В конце концов, женщина попросила Теди помочь ей сесть на землю и устроила из пальто некое подобие шерстяной палатки. Никто не увидел, как она царапала руки об острия шипов. К тому времени, как женщина упала лицом вперед, на проволоку, ее тело уже остыло.

Когда Теди прибыла в Атлит, ей тоже поначалу жутко становилось при виде колючей проволоки. Но здесь ей дали чистую одежду, мягкий хлеб, подушку, ей улыбались и помогали, и Теди все забыла. А теперь она видела лишь колючую проволоку, миллион острых, как бритва, шипов, напоминание о том, что она еще не совсем свободна, еще не совсем человек.

Медсестра баюкала всхлипывающую женщину, укачивала ее, как уставшего ребенка. Она подала знак одному из охранников. Тот поднял женщину на руки и отнес в лазарет.

– Бедняжка, – сказала Ханна, смахивая слезы. Теперь ее в больницу повезут.

– Еще бы, – хмыкнула Лилиан, пухленькая австрийка с безвольным подбородком и всегда аккуратно накрашенными губами. Ушлая дамочка. После такого спектакля она тут не задержится.

– Да у тебя сердца нет! – вспыхнула Ханна.

– Ничего подобного, – возразила Лилиан, которую в лагере не любили, но терпели из-за неистощимых запасов косметики в ее чемодане. Просто я всегда говорю правду. В этом мире каждый сам за себя.

– Эта женщина никогда не оправится, – сказала Ханна. А всё эти чертовы англичане. Во второй раз посадили ее в лагерь.

– Не скажи. – Теди потрогала пальцем колючку. Мы все тут висим на тоненьком волоске, а ее волосок уже оборвался.

– Ладно, хватит, – Ханна схватила Теди за руку. Пойдем, поможешь мне разместить остальных новичков.

Ворота закрыли. Новички стояли, сбившись в кучу, не отводя глаз от внушительного деревянного барака главного здания в Атлите, которое называлось «банно-дезинфекционным отделением» или просто «санпропускником». Охранники и переводчики из Еврейского комитета пытались построить их в две шеренги: мужчин с правой стороны от входа, женщин с левой.

Люди пахли потом и страхом. Теди видела застывшие от ужаса лица мужчин и женщин, их разделяли и проводили в невидимый в полумраке душ. За обеими дверьми лязгали и шипели барабаны в двенадцать футов высотой – точно такие же, какие были в Освенциме, где тоже заставляли сдавать одежду для чистки и дезинфекции.

Некоторые женщины плакали. Мужчины вполголоса бормотали молитвы. Супруги переговаривались, одни – пытаясь ободрить друг друга, другие – проститься.

Переводчик попросил Ханну помочь: сутулый мужчина задерживал очередь, он встал как вкопанный и не отвечал на вопросы. Ханна потащила Теди за собой.

– Послушайте, – мягко сказала она, это совсем не то, что вы думаете.

Мужчина покосился на автоклавы и замотал головой.

– Я знаю, – сказала Ханна, – они похожи на те, в концлагере. Но здесь никто никого не убивает. Вам вернут вашу одежду, честное слово. Мужчина позволил ей провести его к двери, чтобы заглянуть внутрь. Вот, посмотрите, – она показала на потолок, – видите – окна открыты? Здесь нет газовых камер. Это просто душ. Вода в нем, конечно, холодная, дезинфекция вонючая, но это не душегубка. А когда вы помоетесь, вас накормят, напоят горячим чаем и угостят вкусными фруктами, которые вырастили палестинские евреи.

Теди поняла: мужчина очень хотел верить в то, что говорила ему эта бойкая еврейская девушка. Вот только слова ее никак не вязались с тем, что он видел воочию.

– Как в Терезине^[1], – пробормотал он.

Так называлась «потемкинская деревня», где евреи играли в симфонических оркестрах и ставили оперы для детей. Ее организовали нацисты, чтобы пускать пыль в глаза представителям Красного Креста. Просто декорация в разгар кровавой бойни.

– Товарищ, это не Терезин, ­– сказала Ханна. Запомните, вы на израильской земле. Вас никто не тронет. Наоборот, вам помогут. Если заболеете – вылечат. Обещаю.

– Обещаете... – горько вздохнул он и покачал головой, но все-таки поплелся за Ханной к столу, где сидел совсем юный британский солдат, только недавно начавший бриться.

Мальчишка посмотрел на них с интересом, потом вскочил, протянул руку и представился на иврите:

– Шалом. Рядовой Гордон к вашим услугам.

– Он разве еврей? – недоверчиво спросил мужчина у Ханны.

– Да вряд ли.

Теди поразилась было солдатской учтивости, но тут же заметила, что взгляд юнца устремлен на Ханнины ноги.

– Спасибо, рядовой Гордон, блеснула Ханна знанием английского. На заигрывания она не реагировала. Этот господин готов поступить в ваше распоряжение. А мы с подругой пойдем и поможем девушкам. Хорошо? О'кей?

– О'кей, – ухмыльнулся солдат.

На пороге санпропускника Теди пришлось задержаться, чтобы глаза привыкли к полумраку. Внутри было намного прохладней, но шум стоял просто непередаваемый. Шипение автоклавов, рокот бегущей воды и гул голосов поднимались к высокому железному потолку и, отражаясь от голых стен, искажались и усиливались. Откуда-то из дальнего угла донесся пронзительный смех, безумный и до того неуместный, что Теди поежилась.

В раздевалке какая-то новенькая громко препиралась с дамой из Еврейского комитета, которая так плохо знала идиш, что понять ее было затруднительно.

– Что случилось? – спросила Ханна распалившуюся девушку.

– Я не буду класть туда платье, ответила новенькая, показывая пальцем на конвейер, доставлявший одежду в автомат на противоположном конце стены. — Это все, что у меня от сестры осталось.

– Тебе его отдадут, заверила Ханна. Послушайте, все послушайте меня! – Она повысила голос. Друзья мои! Вашу одежду просто почистят от насекомых. Беспокоиться вам не о чем. Обед уже готов. Может, вам достанется место рядом с симпатичным парнем – у нас их много. Те, кто меня понял, переведите остальным.

Видимо, Ханна заразила всех своей уверенностью, потому что спорить никто не стал. Да она прирожденный лидер, подумала Теди. Наверное, станет директором школы или кибуц возглавит, а может, и в правительстве окажется. На минуту ей даже стало жаль, что Ханну тоже придется забыть.

Ханна протянула Теди ворох застиранных полотенец и повела ее к открытым душевым кабинкам, возле которых маячили живые скелеты, обтянутые пепельно-серой, в шрамах и струпьях, кожей. Теди опустила глаза. Девушки отворачивались к стенам, чтобы хоть как-то закрыться. Некоторые зачем-то прижимали руки к бокам, напоминая птиц с перебитыми крыльями.

– Номера прячут, – шепотом объяснила Ханна. Стесняются татуировок.

В одной из кабинок три латышки терли друг другу спины, смеясь и постанывая от удовольствия. Эти были покруглее остальных, и волосы острижены не так коротко.