ГЛАВА ПЕРВАЯ
На рассвете воскресного дня на даче хирурга Морозова раздался телефонный звонок. В трубке глухо, точно со дна колодца, доносился голос:
— Это я, Борис. Мне плохо. Приезжай.
— Ты где — в Москве или на даче?
— На даче... Боюсь, не поспеешь.
Морозов заведовал хирургическим отделением, он позвонил в клинику, приказал дежурной бригаде срочно выехать к больному в Тайнинскую. Сам наскоро оделся, прихватил дорожный чемоданчик — «спутник врача», побежал в гараж и на стареньком оранжевом «жигулёнке» помчался на помощь другу.
Ярославское шоссе, по которому Морозов устремился в Тайнинскую, было свободным, весело бежало навстречу и колеса ласково шуршали под машиной. Морозов хотя и лихо управлял «жигулёнком», но он ещё не успел как следует проснуться, ещё не сознавал в полную меру опасности, которой подвергся Борис — его товарищ со школьных лет, с того времени, как он начал помнить себя. Они были одногодки; им теперь по двадцать восемь — хорошо учились в школе, затем в институтах,— правда, разных,— оба в двадцать семь лет стали кандидатами наук: Морозов — медицинских, Качан — технических. Борис заведовал лабораторией слабых токов — в институте, где директором был его отец академик Качан. Положение баловня судьбы, папиного сыночка тяготило Бориса — он собирался перейти в другой институт и работать без помощи отца, но подходящего места не находилось и он без энтузиазма продолжал трудиться на старом месте. Морозов заведовал отделением срочной помощи сердечным больным — главным образом, инфарктникам; он сделал несколько уникальных операций при остром инфаркте миокарда и был известен в медицинском мире.
В распоряжении Морозова было несколько хорошо оснащенных бригад немедленной помощи; они по первому сигналу неслись в любую точку Москвы к любому больному, были готовы оказать квалифицированную помощь,— и, конечно же, ночью не тревожили заведующего отделением, но тут Морозову позвонил товарищ, лечившийся у него и раньше — он подхватился с постели и устремился на помощь вместе со своей бригадой.
«Боюсь, не поспеешь»,— вспомнил Морозов фразу, с трудом выдохнутую Борисом. И машинально прибавил газу. Стрелка спидометра упруго двинулась за «100». С досадой и тайным страхом за жизнь товарища подумал: «Вдруг инфаркт... широкий, непоправимый...»
Слева на востоке над чёрной стеной ещё не проснувшегося леса светло и радостно алела заря; тёплое и тихое утро июньского дня вставало над северной стороной Подмосковья. За шумом колес и двигателя не слышно было пения птиц, но они, наверное, на все голоса заливались в кроне деревьев; и не верилось, не хотелось верить, что другу грозила опасность, что, возможно, ему уже не нужна никакая помощь. Но нет, он жив, он должен жить. Спазм сосудов может быть сильным, устойчивым — тогда Бориса придётся доставить в клинику и оперировать. У него возможен тромб, закупорка, разрыв сосудов... Да мало ли курьёзов задаёт врачам сердце,— наш мотор, наш главный жизненный орган...
«Да-а,— размышлял хирург,— вот она роковая, таящая букет коварных сюрпризов полнота».
В детстве поначалу Борис плохо ел, и мать, в прошлом балерина, родившая его в позднем возрасте, страшно беспокоилась, старалась любыми средствами накормить сына и незаметно приучила его много есть. И ещё студентом при росте 170 сантиметров он весил 110 килограммов.
«Да, конечно, конечно,— покачивал головой Морозов, предаваясь своим думам,— его комплекция, его чудовищная полнота всему виною».
Морозов вспомнил своего учителя, известного хирурга профессора Чугуева — он отказывал пациенту в операции, если вес его превышал норму на двадцать килограммов.
«А Борис?.. Его излишки, пожалуй, не уберутся и в сорок...»
И ещё подумал: «Если будет показана операция и профессор поручит её мне... Вот будет задачка!»
Морозов работал в клинике профессора Сергея Сергеевича Соколова, её недавно по решению министерства создали при больнице имени Боткина. Клиника с таким профилем пока единственная в Москве — она разрабатывает новое направление в отечественной кардиологии. Морозову лестно сознавать, что именно его, молодого хирурга, назначили заведующим отделением. Оперировать на сердце и вообще-то трудно, но операции срочные, без длительной предварительной подготовки,— операции в условиях неожиданных, экстремальных,— подчас не вполне ясных... Тут требуется не просто мастерство, а искусство ювелирное, на грани возможного.
Было ещё раннее утро, когда Морозов подъехал к калитке дачи; тут уже стояла специально оборудованная машина из клиники.
Морозов стремглав побежал на усадьбу. Тут на лавочке, перед входом в дом, сидела вся его бригада во главе с хирургом Маркаряном. Сидела спокойно, без тени тревоги на лицах. Застыл в недоумении: что случилось? Уж не катастрофа ли?..
Маркарян понял молчаливый вопрос шефа, сказал:
— Нас не пускают. Велели ждать.
— Кто не пускает?
— Хозяйка. Видимо, мать. Говорит, больного смотрит экстрасенс.
— Какой экстрасенс? Не понимаю.
— Ну тот, из этих... которые ауру ищут.
Маркарян сделал круги руками. При этом сморщил лоб, грозно повёл глазами.
— Я с вами серьёзно говорю.
— Я — тоже, Владимир Иванович. Но вы пройдите в дом, может, вас допустят к больному.
Морозов медленно опустился на край лавочки. Чувствовал он себя прескверно; подобного с ним никогда не случалось. Явился к больному собственной персоной, поднялся ни свет ни заря — и на тебе, не пускают в дом. Узнавал мамашу Бориса, Елену Евстигнеевну — своенравную, вздорную особу, привыкшую повелевать и не терпевшую возражений. Молодой, известной балериной, она вышла за отца Бориса — уже тогда бывшего крупным учёным. Избалована славой и достатком. Голова её всегда была полна новых идей; она впадала в крайности — в последнее время бредила оккультными химерами, верила в нечто сверхъестественное и таинственное. И если горьковский отставной солдат из «Егора Булычёва» все болезни «изгонял» трубой, то Елена Евстигнеевна уверовала в экстрасенсов. Морозов не однажды слышал, как она говорила: «Ах, врачи! Вы толком ничего не знаете. Теперь, если, не дай Бог, занедужишь,— ищи экстрасенса». И при этом рассказывала чудеса то про Розу Кулешову, то про огненную женщину с Кавказа Джунию, то про Семена Паршина, «который сразу вам скажет, какая у вас болезнь, и в несколько сеансов поставит на ноги». Кстати, он сейчас и хлопотал у больного.
Морозов сидел несколько минут на лавочке, но потом решил, что надо всё-таки идти к больному. Как раз в ту минуту растворилось окно веранды и до слуха донеслось:
— Инфаркта нет, можете быть спокойны. Десять визитов — и ваш молодец будет играть в футбол!
И — после некоторой паузы:
— Только, пожалуйста, плата вперед.— Я человек обязательный, аккуратный — люблю порядок.
— Да, да, конечно,— захлебываясь слезами, говорила Елена Евстигнеевна.— Я сейчас...
Экстрасенс в сопровождении плачущей хозяйки появился на крыльце. Морозов и все врачи с ним поднялись. Семен оглядел их, точно они были школьники, фамильярно проговорил:
— А-а, дипломированные ребята. Рад приветствовать. Случай тяжёлый, но... не смертельный. Инфаркта нет, можете верить. Моя диагностика не знает ошибок. Я вывел пациента из коллапса. Отвёл, так сказать, безглазую, а вы — помогайте дальше.
И, словно бы оправдываясь и широко улыбаясь:
— С медициной состою в дружбе. Науку, прогресс не отрицаем. Елена Евстигнеевна, вытирая платочком заплаканное лицо, смотрела ему в рот, кивала в такт словам. Было видно, что верила она ему всей душой.
Откуда-то вынырнула чёрная с подфарниками «Волга», шофёр раскрыл дверь и застыл в угодливой позе.
Паршин влез в машину. Теперь только Елена Евстигнеевна обратила взгляд на врачей, на Морозова. Строгое выражение лица хозяйки потеплело. Она кивнула Морозову и жестом пригласила в дом!
Коридор тут был большой — с креслами и диваном. Приглушённым голосом, в котором ещё прорывались рыдания, хозяйка говорила: