намыкались с переездами. Все искали они длинный рубль да божий рай, где
не сеют, не пашут. На севере да на юге. Крым да рым...
Но лучше бы пацана не забирали. На хуторе он рос как все, учителя и
соседи не жаловались. А за три года райцентровской жизни Артур в милицию
на учет попал, курить, выпивать научился, бросил школу. Да и в чем парня
винить, если под родительским кровом мира нет, а всякий день лишь ругня
да пьянка.
В подножии старой вербы, на корневище, было у Николая удобное
сиденье, словно кресло. Нагретое солнцем дерево хорошо держало тепло. И
видно было далеко вокруг: вилючая дорога, луговина, лес, летнее небо над
ними.
Участковый приезжал не зря. Теперь надо глядеть и глядеть. Вспомнились
слова Листухина о деньгах: "Осенью миллион огребешь". Покатилась теперь
молва. В чужом кармане люди умеют считать. А курочка-то пока в гнезде. И какое яичко снесет она, знает лишь бог. И сроду не взялся бы за это дело Николай, когда бы не внук, не Артур. Для себя совсем иную жизнь придумал он нынешней весной, когда вернулся из больницы.
2
Николай Скуридин вернулся на хутор из районной больницы в начале марта. Он приехал попутной машиной и три дня носа со двора не казал. Но его углядели. На четвертый день, поздним утром, объявился в скуридинском доме сам Чапурим колхозный хуторской бригадир.
- Здорово живете... С прибытьем! - поприветствовал он с порога и здесь же, на кухне, сел, далеко протянув большие длинные ноги.
- Слава богу, - ответил ему хозяин, откладывая в сторону нож и
картошку, которую чистил, готовясь обеденные щи варить.
Из боковой спаленки выглянула жена Николая - Ленка и, наскоро
покрыв нечёсаную голову большим пуховым платком, трубно загудела,
жалуясь:
- Да, ему, куманек, все слава богу... В больнице лежал-вылеживался
цельный месяц. А я тута одна-одиная. Туды-сюды кинусь. Он пришел - как жених, а я - некудовая.
Толстомясая Ленка сроду была ленивой, а нынче, старея, и вовсе к
домашним делам охладела, колхозных же не знала век. И тот месяц, что лежал Николай в больнице, показался ей годом, хоть на базу у Скуридиных коровы не было, лишь козы да овцы, поросенок да десяток кур.
- Он - курортник, а меня - в гроб клади, - подступала она к мужу и бригадиру.
В свои полсотни лет гляделся Николай незавидно: худой, черноликий,
вечная седая щетина, зубов половины нет. А из больницы приходил подстриженный, чисто бритый и ликом светел. Какой-никакой, а отдых: спи день напролет, кормят три раза, пьянки нет и за курево ругают. Нынче тем более резать его не стали - и так исшматкованный: не желудок, а гулькин нос подлечили таблетками да уколами.
- Он жених! А у меня ноги не ходят, руки не владают, в голове...
- Вот теперь и отдохнешь, - уверенно пообещал бригадир и спросил
Николая: - На работу когда думаешь?
- Вовсе не думаю, - усмехнулся Николай. - Пока - больничный, а там может, куда на легкую... Доктора велели.
- Доктора... - махнул большой рукою Чапурин. - Им абы сказать. Где она легкая? На печи лежать? А семью поить-кормить кто будет?
Привычный бригадирский довод Скуридин отмел легко:
- Откормил, слава богу.
Чапурин даже удивился: ведь и вправду откормил. Пятерых Николаю
Ленка родила. Сама не работала. Все - на нем. Прошлой осенью последнюю дочь выдали замуж. А казалось, недавно кипел скуридинский двор мелюзгой.
- Да-а... - задумчиво протянул бригадир. - Вот она, наша жизнь...
Подумалось о своем: сын и дочь тоже взрослые, внуки уже. Но в сторону убирая лишние теперь мысли, он сказал:
- Все равно - работать. До пенсии далеко.
А Николая вдруг осенило:
- Ты мне не ту сватаешь дохлину, какую вчера гнали?
Он на базу прибирался и видел, как тянулся по вихляевской дороге гурт скотины, еле живой.
- Бычки, - сказал бригадир. - Головские.
- Лягушата, - ответил Николай. - Половина в грязь ляжет.
Чапурин тяжко вздохнул. Нечего было ответить. Он отпихивал этот гурт, сколько мог. Навязали.
- Там, в Головке, и вовсе ни людей, ни кормов, ни попаса, - объяснил он. Там точно передохнут. У нас все же...
- У нас тоже недолго проживут, - сказал Николай. - Им два дни до
смерти.
- Значит, не хочешь?
- Нет. Пока на больничном, а там видно будет.
Чапурин поднялся, к порогу шагнув, сказал:
- Ты все же подумай... Дома не усидишь. Надойди завтра в контору,
Поговорим. Условия хорошие. Договор дадим... Заработаешь хорошие деньги.
Бригадир нагнулся под притолку низковатого для его роста скуридинского дома и вышел.
Николай похмыкал, головой покрутил, на жену поглядел внимательно. Та
поняла его по-своему и завела прежнее:
- Чисти, чисти картошку. Цельный месяц гулюшкой жил, вольничал, а
я тута руки обрывала, последнего здоровья лишилась. - От жалости к себе
Ленка заслезилась и подалась в спальню, долеживать.
Тридцать лет прожили. Пятерых детей подняли. Привык Николай слушать жену и не слышать ее, делая и думая свое. Чистил он картошку, капусту
крошил для щей, а на плите, в кастрюле, уже кипело.
Была у Николая мысль, которая появилась в больнице, а теперь все более
пленяла. Очень простая мысль: не работать в колхозе. Послать всех... И сидеть
на своем базу. От своего огорода, скотины, конечно, никуда не денешься.
Иначе ноги протянешь. А на колхозную работу не ходить. Он - человек
больной. Это все знают. Отработал свое честно, тридцать с лишним годков
при скотине. Хоть на базар стаж неси. Работал, детей поднимал. Теперь
вдвоем остались. И много ли им надо? Прокормят огород, козий пух. Еще бы
корову, чтоб молочную кашу варить. И больше ничего не надо. На себя
трудиться. А колхозное - с плеч долой. Спокойно пожить. Порыбалить на
пруду, на речке. Николай любил с удочкой посидеть. Но редко удавалось.
И еще один был резон, очень весомый. Николаю пить надоело. Водочку
эту, пропади она... Смолоду - весело. А нынче стало уже тяжело. В больнице
полежал, трезвый, и как-то особенно ясно понял: хватит пить. Как вспомнишь на трезвую голову, даже за сердце берет: то ли стыдно, то ли жалко себя.
Жизнь уже на краю, на излете. А чего в ней видал, в этой жизни? Скотина,