Но поскольку ученики быстро освоили искусство письма и чтения, Кэрмоди пришлось заняться преподаванием другого вида искусства-рисования. Туту без малейших понуканий с его стороны как-то начала рисовать его портрет. Ее успехи оставляли желать лучшего, на что учитель ей тут же указал. Но, если не считать, что потом он объяснил ей законы перспективы, Кэрмоди старался больше не вмешиваться. Он чувствовал, что, если она и другие, которые также начали рисовать, окажутся под сильным воздействием земных понятий, характерному искусству Ферала не суждено будет развиться. Эту его мысль поддержал Холмъярд.

– В основе мышления человека лежат представления, сформированные еще приматами. Его же, примата, взгляд на мир он и выражает через искусство. Но пока у нас нет искусства, выражающего-прошу прощения, Джон,-птичий взгляд на мир. Так что я согласен с вами, когда вы позволяете им рисовать и лепить на свой собственный манер. Не исключено, что когда-нибудь мир обогатится искусством, созданным пернатыми. Может, да, а может, и нет.

Кэрмоди был занят по горло все время-едва только открывал глаза с первыми лучами рассвета и вплоть до отхода ко сну, часа три спустя после наступления сумерек. Ему приходилось тратить много времени не только на преподавание, но и на роль судьи-точнее, диктатора-в спорах. Конфликты между взрослыми доставляли куда больше хлопот, потому что с молодежью ему было легче общаться.

Раскол между старшим и младшим поколениями был не столь разителен, как он предполагал. Взрослые оказались довольно сообразительными и, хотя не овладели речью, научились мастерить инструменты и оружие, умели стрелять из лука и метать копья. Они даже освоили искусство верховой езды.

На полпути к цели путешественники все чаще стали встречать табуны животных, сильно напоминавших безволосых лошадей. Кэрмоди поймал одну из них и в виде эксперимента объездил. Из плотной травы он сплел уздечку, а из костей сделал мундштук. На первых порах седла не было, и приходилось ездить без него. Потом, когда подростки постарше и взрослые тоже обзавелись лошадьми и начали ездить верхом, им пришлось освоить умение тачать седла и ладить стремена и уздечки из толстой кожи трехрогих носорогов.

Вскоре Кэрмоди столкнулся с первой попыткой сопротивления со стороны молодежи. Они разбили лагерь на берегу озера, в окружении густых деревьев, которые постоянно овевал ветерок с соседних холмов; тут была масса развлечений. Туту сказала, что ей и другим пришла в голову хорошая идея именно здесь возвести обнесенное стеной поселение, которое, как Кэрмоди рассказывал, придется выстроить в долине, куда они направляются.

– Тут вокруг жить много бессловесных,-объяснила она.-Мы сможем взять их молодыми и воспитать. Так мы стать сильнее. Почему путешествовать каждый день? Мы устать от дороги. Мозоли от пути, мозоли от седел. Мы сделать, как это... конюшни?-для лошадей тоже. Мы ловить других животных, растить их, мяса много, охотиться не надо. Мы суметь сажать семена, как ты учил нас, и растить урожай. Тут хорошее место. Такое же, как долина, что ты рассказывать. Может, лучше. Мы, дети, все обговорить и решить остаться здесь.

– Тут хорошие места,-сказал Кэрмоди.-Но не самые лучшие. Я-то знаю, что тут многого не хватает. Кремня, железа, которое куда лучше, здорового климата; там поменьше крупных хищников, богаче почва... и многое другое.

– Откуда ты знать о долине?-вопросила Туту.-Ты видать ее? Ты бывать там?

– Я знаю о ней по рассказам тех, кто бывал там,-ответил Кэрмоди.

– Кто рассказать тебе о долине?-продолжала настаивать Туту.-Не горовиц. Горовиц не иметь речи, пока ты не научил говорить. Кто рассказать?

– Человек,-ответил Кэрмоди.-Который бывал там.

– Человек, который приходить со звезд? Человек, я видеть, ты говорить с ним в ту ночь?

Кэрмоди кивнул.

– Он знать, куда мы ходить после смерти?-спросила Туту.

Застигнутый вопросом врасплох, несколько секунд он изумленно смотрел на нее с открытым ртом. Холмъярд был агностиком и отрицал наличие убедительных доказательств бессмертия. Кэрмоди, конечно, не спорил и не пытался втолковать ему, что не существует ни безупречных научных доказательств такового, ни неопровержимых фактов. Но имелось достаточное количество примет посмертного существования, во всяком случае, чтобы каждый непредубежденный агностик задумался о такой возможности. И конечно, Кэрмоди был убежден, что каждому верующему суждена вечная жизнь. Более того, в этом его убедил личный опыт. (Но это уже другая история.)

– Нет, этот человек не знает, куда мы уходим после смерти. Но сведения об этом имеются.

– Он человек, ты человек,-сказала Туту.-Если ты знать, почему он нет?

И снова Кэрмоди потерял дар речи.

– Откуда тебе-то известно, что я человек?

Туту пожала плечами.

– Первое, ты обманывать нас. Потом, все знать. Легко видеть, что ты надел клюв и перья.

Кэрмоди невольно поправил клюв, который много месяцев натирал ему кожу, раздражая его.

– Почему вы мне об этом не говорили?-сердито спросил он.-Хотели сделать из меня идиота?

Туту смутилась.

– Нет. Никто не хотеть делать из тебя идиота, Джон. Мы любить тебя. Просто мы думать, тебе нравится носить клюв и перья. Мы не знать почему, но если тебе нравится, мы о`кей, ладно. Но не уходить от наших слов. Ты говорить, что знаешь, куда уходят мертвые. Куда?

– Я не могу тебе рассказать куда. Во всяком случае, пока не могу. Позже.

– Ты не хотеть пугать нас? Наверное, там плохое место, и нам будет там плохо? Поэтому не хотеть говорить нам?

– Я сказал, потом. И вот почему, Туту. Когда я впервые пришел к вам и стал учить речи, то не мог научить вас всем словам. Чтобы вы могли понять их. Потом я стал учить вас словам посложнее. И сейчас учу. Но пока вы еще не можете понимать меня, пусть даже я и говорю их. Вы станете старше и умнее, будете знать больше слов. И тогда мы поговорим. Понимаешь?

Кивнув, Туту в знак согласия щелкнула клювом.

– Я рассказать другим,-сказала она.-Много раз, когда ты спать, мы говорить, куда мы уходить, когда умрем. Какой смысл жить так мало, если мы не жить дальше? Что хорошего в том? Одни говорить, толку нет, нам просто жить и умирать потом, вот и все. Ну и что? Но многие не уметь так думать. Стали бояться. И еще-нам это нет смысла. А все остальное в мире есть смысл. Или кажется, что есть. Но смерть смысла нет. Смерть навсегда. Может, мы умирать, чтобы дать место другим? Потому что, если мы не умирать, если потомки наши не умирать, скоро мир такой переполненный, и все помирать от голоду. Ты говорить нам, что мир не плоский, а круглый, как шарик, и эта сила-как ты называть ее, тяготение?-не дает падать. Значит, скоро мы увидеть, что нет места, если мы не умирать. Но почему не ходить туда, где места много? Может, на звезды? Ты говорить нам, что между звезд много круглых миров, как этот. Почему нам не ходить туда?

– Потому что на них достаточно и своих обитателей,-ответил Кэрмоди.

– Горовицев?

– Нет. На некоторых живут люди, на других-существа, отличающиеся и от людей и от горовицев, как я отличаюсь от вас. Или непохожие ни на лошадей, ни на жуков.

– Надо много думать. Я рада, что сама не стала думать. Я ждать, пока ты сам все рассказать. И мне стало приятно думать об этом.

Кэрмоди посоветовался с другими подростками и в конечном итоге согласился с их желанием на какое-то время обосноваться здесь. Когда стали валить деревья для ограды и домов, он не сомневался, что скоро молодежь впадет в уныние, потому что каменные орудия затупятся, а запасы кремня подходили к концу. Не говоря уж о том, что его описания долины побудят самых непоседливых сняться с места.

А тем временем яйцо на груди увеличивалось в размерах и тяжелело; таскать этот растущий груз становилось все утомительнее.

– Я не отказываюсь от роли матери,-сказал он Холмъярду на очередном сеансе связи.-Да, я хотел бы быть Отцом-в религиозном смысле слова. Но от меня требуются чисто материнские качества. И должен признаться, что и физически, и душевно стал уставать.