Начну с того достопамятного дня, когда высокочтимый учитель наш отправился в Рим, чтобы предстать перед судом духовенства. Мы, ученики его, оставшись одни, пребывали в безмятежном расположении духа и даже, как это свойственно юности, были почти веселы, уповая на превосходство и неуязвимость учителя, но также на того римского владыку, коего мы привыкли считать покровителем нашей молодой науки. Я помню, как мы позволяли себе самые непочтительные шутки и остроты в адрес членов церковного суда, дерзнувших потребовать от учителя явиться пред их светлые очи, и если мы и тревожились о нем, то лишь при мысли о тяготах путешествия, ожидавших уже немолодого, седовласого человека, или о всем известных разбойничьих бесчинствах на дорогах Папской области [2], вновь уси­лившихся после кончины сурового Папы Сикста. Лишь когда мы получили весть о благополучном прибытии учителя в Рим, во мне впервые шевельнулась тревога, однако она не была связана с этой вестью, но имела совсем иную причину.

Все дело в том, что в этот вечер Диана, боготворимая мною девушка, племянница и ученица синьора, впервые после длительного перерыва пришла ко мне в расположенную на самом верху дома и широко открытую к небесам комнату, которую мы, ученики, в шутку называли «преддверием неба», так как в ней хранились инструменты и стекла, с помощью которых синьор учил нас исследовать звездное небо. Приход ее так смутил и взволновал меня, что руки мои заметно тряслись, когда я готовил для нее телескоп. Ее руки, как мне показалось, тоже слегка дрожали, но я не отважился приписать это своему присутствию, ибо мне никогда не приходило в голову, что она может хотя бы заметить мои чувства, не говоря уже о том, чтобы разделить их. Ах, в моих восторженно-влюбленных мальчишеских глазах она была не просто женщиной, как все остальные девушки, – она была для меня почти богиней! Каким удивительным казался ее образ, уже хотя бы благодаря столь необычным для ее пола ученым занятиям! Товарищи мои в шутку называли ее Уранией, а я и в самом деле считал это имя единственным достойным ее именем: разве не странствовала она меж звезд подобно небесной музе? Я до сих пор отчетливо вижу перед собой ее умное гордое лицо, всегда серьезно-благоговейный взгляд, устремленный на синьора; лишь иногда, когда учитель – случайно или сознательно – чуть дольше обычного говорил, глядя ей в лицо, оно вдруг как бы освещалось изнутри, словно озаренное сиянием небесных светил. Только в последнее время, перед самым отъездом учителя, она нередко казалась мне задумчивой и озабоченной, и если прежде она приводила нас в восторг своими умными, тонкими вопросами, – ей почему-то нравилось называть его не дядюшкой, а учителем, – то теперь, слушая его разъяснения, она без­молвствовала, а еще я заметил, что она часто ходит в близлежащий монастырь кларисс [3] и подолгу молится в их часовне.

Той ночью мы ожидали восхода Юпитера и его четырех лун, знаменитых «Медицейских звезд», которые, согласно последним открытиям вращались вокруг него и ради которых мой немецкий учитель и послал меня в Италию, дабы выяснить их значение для положения Земли во Вселенной. Звезды эти мне до того дня – а приехал я в Италию не так давно – уже несколько раз доводилось видеть, но всегда лишь сквозь мутную по­волоку, ибо все последнее время, пока синьор пытался найти способ избежать поездки в Рим, небо постоянно было затянуто облаками. И вот, после того как все разрешилось и учителю все же пришлось пуститься в путь, оно вдруг неожиданно просияло какою-то неземной ясностью, так что мы рассчитывали на самую прекрасную видимость Юпитера, какой только можно пожелать. И он не обманул наших ожиданий и взошел в торжественно-величавом сиянии, как и подобает царю небесных светил, в сопровождении своих спутников, тех самых «Медицейских звезд», которые я впервые увидел столь отчетливо. Казалось, само небо решило выступить свидетелем правоты учителя: никогда еще я не был так убежден в ней и проникнут ею, как в ту ночь! Или это просто близость боготворимой девушки обострила восприимчивость моего духа и моих чувств до головокружительного восторга? Я чувствовал, что и сама она, моя богиня, была во власти того же восторга: хотя она неподвижно стояла перед телескопом, мне казалось, я слышу громкие удары ее сердца так же отчетливо, как и своего. Даже не глядя на нее, я знал, что она охвачена тем же неописуемым волнением, что и я: мы думали и чувствовали в этот миг одно и то же. И хотя нам обоим давно известно было значение этих звезд, теперь это знание обернулось для нас невиданным доселе потрясением самых основ нашего бытия и сознания. Это был миг, когда в наших глазах старая картина мира окончательно распалась, беззвучно рассыпалась на мелкие осколки. Впрочем, что значит «распалась»? Ведь в действительности ее и не существовало! Земля, эта сцена Божественной драмы спасения человечества, не была средоточием мира – она была лишь обычной маленькой планетой, которая смиренно вращается вокруг Солнца со своей единственной Луной, как Юпитер со своими «Медицейскими звездами». Тысячелетние заблуждения вмиг исчезли, как охваченный пламенем легкий занавес, и мы своими собственными глазами, – нет, вместе со всем тем, о чем думали и во что верили до сих пор, – низринулись в голую бесконечность Космоса. Диана неожиданно вскрикнула – от восторга или от ужаса?.. Этот крик не поддавался определению: это был просто звук Невыразимого, которое внезапно открылось нам. Затем она схватила меня за руку, и это было первым нашим соприкосновением.

– Стало быть, это правда, друг мой! – вскричала она вне себя. – Стало быть, это правда!.. Вере нашей нет больше места во Вселенной, есть только вечные законы и мы сами!

В следующее мгновение она уже была в моих объятиях, прижавшись к моей груди, словно спасаясь от бесконечности Космоса, и цепляясь за меня, как утопающий цепляется за соломинку. И у меня вдруг появилось чувство, будто бесконечность Космоса превратилась в бесконечность моей молитвенной любви, сменив свое ужасающее имя на иное, сладостное и окрыляющее, и мне суждено, плача и ликуя, благословить свое губительное растворение в любимом существе.

Но Диана уже отстранилась от меня и выпрямилась. Она поправила растрепавшиеся волосы и устремила на меня взор, в котором было что-то от неумолимости железных небесных законов.

– Ах, друг мой! Дорогой друг мой!.. – молвила она торжественно. – Свершилось: учитель будет осужден, он погиб.

При этом она потрясла меня за плечи, словно стараясь стряхнуть с меня наваждение сна. Слова ее медленно проникли в мое сознание, но смысл их оставался для меня совершенно непонятен. Ибо разве нам обоим не открылась только что истина новой картины мира и звездного неба с потрясающей ясностью? Как же учитель мог быть осужден, если картина эта подлинна? Я, напротив, был уверен, что теперь он стал совершенно неуязвим, в то время как судьи его уже сейчас посрамлены. И я сказал ей об этом.

Она нежно погладила мои волосы и лоб, как гладят ребенка, но взгляд ее при этом не утратил ни капли своей неумолимости.

– Именно потому, что это – истина, он и будет осужден, – произнесла она тихо. – Он не может не быть осужден. Разве мы только что не узнали сами, что в этой неизмеримости нет больше места для Бога? Или ты можешь представить себе, что Сын Божий сошел с небес ради тварей, населяющих нашу крохотную планету?.. Но Церковь не может признать этого, она не смеет признать это, ибо… – голос ее стал еще тише, перейдя почти в шепот, – ибо это чудовищно! – Она поежилась от ужаса. – У нас нет больше Бога, Который бы заботился о нас, у нас есть только мы сами! Только мы сами! – повторила она почти заклинающе. – Только мы сами! Отныне человек человеку должен стать всем! Но что есть человек и что с ним станет в будущем?..

Теперь и я вдруг похолодел от ужаса, от слов любимой у меня по спине побежали мурашки. Я вырос в правоверном родительском доме и всегда был богоревнивым христианином (теперь, когда я перестал быть таковым, я могу без хвастовства признаться в этом); мне никогда прежде и в голову не пришло бы, что новая картина мироздания, возникшая на горизонте моей науки, может как-то повредить вере, да и мой немецкий учитель тоже был боголюбцем.