В русской семье восемнадцатого столетия женщина начинает выступать в необычной роли: она становится полновластной хозяйкой, властительницей, нередко с деспотическими замашками. Уже появляются семьи, где жена унижает мужа, «стирает его в порошок» (именно такую семью Фонвизин и живописует в «Недоросле»). Для нее уже нет Божьей кары, и поучения апостола «жене глава – муж» (1 Кор. II, 3) забыты ею напрочь.

Если раньше в истинной патриархальности нравов женщина прежде всего понималась как «душа семьи» – хранительница очага и мать, то Петр вздумал вызволить русскую женщину из полумрака женской половины дома. Но блеск ассамблеи непросто было совместить с чинным распорядком русской трудовой семьи. Самый облик русской женщины начинает обретать черты, дотоле ей несвойственные. Раньше подразумевалось, что на каждой женщине-матери непереставаемо должен был сиять отсвет, «лучик» Богородицы. Но разве мыслимо углядеть его в госпоже Простаковой?!

Напомним, что «Недоросль» обдумывался и сочинялся драматургом в пору его «жениховства» – страстного любовного увлечения и строительства собственной семьи, потому-то и мысли его на сей счет самые волнующие и острые. В комедии есть и иной, высокий женский образ – идеал девичества, добродетельный и лучезарный образ Софьи (снова – говорящее имя и в национальной традиции особенное: София – матерь Веры, Надежды и Любви). Но и в этом высоком образе не слышна ли нам скорее некоторая печаль по утерянному, по тому, что прежде всегда было, чем мечтание о будущем?..

Образы и мысли Д. Фонвизина имеют множество планов, и далеко не все они нами прояснены и додуманы до конца.

Фонвизин – писатель разноплановый и глубокий. Как и большинство русских авторов XVIII века, он сочинял в самых разных жанрах. Однако во мнении своего века Фонвизин – преимущественно обличитель с ярким сатирическим дарованием.

Тем интереснее вглядеться в его поздние творения. В них Фонвизин, так много сил отдавший плодотворной идее «национальной самокритики», обращается к темам, которые отныне ему представляются самыми важными для русского сознания. Одной из таких тем является тема достоинства человека и самоуважения нации.

В 1785 году Фонвизин переводит «Рассуждение о национальном любочестии» И. Г. Циммермана. Этот швейцарский писатель был весьма популярен и у нас, и в Европе в конце XVIII века. Своей известностью в России он обязан вниманием Екатерины II. В 1782 году скоропостижно умирает довольно еще молодой фаворит императрицы Ланской; Екатерина тяжело переживает эту внезапную смерть. И тут кто-то услужливо кладет ей на стол сочинение Циммермана «О уединении», в котором швейцарский моралист описывал свой выход из душевного кризиса после потери близких.

На императрицу сочинение подействовало благотворно: к ней вернулось душевное равновесие. Она завязывает переписку с Циммерманом, жившим в Ганновере.

Монаршее внимание понудило и русских переводчиков обратиться к творчеству популярного писателя. Сначала, естественно, перевели трактат «О уединении», затем дошел черед и до других сочинений.

Особенно счастливая судьба в 1780-е годы в России (да и в Европе тоже) была у сочинения Циммермана «Рассуждение о национальной гордости». На протяжении восьми лет оно было переведено на русский язык трижды.

Первым к переводу этого сочинения обращается именно Д. Фонвизин. Правда, он перевел только одну главу, заключительную, но зато и самую большую, и как бы подводящую итог всему трактату.

Фонвизин отказывается от словосочетания «национальная гордость» и вспоминает старинное, удержавшееся в церковной практике слово «любочестие». В этом предпочтении Фонвизина сказывается не только читатель православных аскетических поучений, где на слове «гордость» лежал едва ли смываемый отрицательный тон, но и вдумчивый писатель: термин «любочестие» (любовь к чести, почитание) позволял более достойно представить одну из главных, по Фонвизину, гражданских добродетелей – любовь к Отечеству.

Фонвизин не уходит от текста Циммермана и, казалось бы, вышивает словесный узор по наметанной канве, но он вкладывает в перевод всю свою писательскую мощь и насыщает его таким огненным красноречием, что от философического спокойствия и велеречивости оригинала не остается и следа. Это достигается и словарем, который у Фонвизина намеренно «остаринен» и приподнят, и строением фразы.

Это – пережитое. Заветная дума, выношенная в сердце; ей сообщен тон мужественного благородства и сдержанной печали, и кажется, что слово Фонвизина напрямую обращено к потомкам, великороссам будущих поколений.

Писатель рассуждает об облике истинного гражданина и патриота. Он говорит о самом насущном – о любви к своему Отечеству, к национальной истории, к памяти и заветам предков. Но первые его слова – об уважении человека к самому себе, к собственному человеческому достоинству. Без веры в себя и свое назначение не достичь ничего высокого. Такая вера вовсе не противоречит христианскому смирению и вере в Бога, но, напротив, дополняет ее, помогая раскрыть нам дарованные Провидением способности.

Фонвизин не обойдет вниманием и мнимых патриотов, которые куда как горячи на словах, но в трудные для Отечества времена умеют отсидеться в странах, «где жизнь счастливее».

В любви к высокому, заключает Фонвизин, надо воспитывать «со дней младенчества», чтобы юные сердца проникались ревнованием о славе и старались своими достоинствами сравняться со славою предков или превзойти ее. Тогда уже никакой «яд чужих нравов» не растлит сердца.

Фонвизин с необыкновенным достоинством пронес по жизни звание русского писателя.

У Гоголя в повести «Ночь перед Рождеством» влюбленный кузнец Вакула, оседлав беса, перелетает в Северную Пальмиру и оказывается во дворце князя Потемкина. Там, в свите императрицы, видит он «стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом…». Со слов государыни ясно, что это – создатель «Бригадира».

Фонвизин не был столь приближен, чтобы непременно находиться в царицыной свите. Но Гоголь не ошибся, подчеркнув прямоту его осанки. Это достоинство писателям XVIII века нужно было еще завоевать! Вспомним, как раболепствовали и сгибались и церковные, и светские писатели перед венценосцами. Вспомним, например, сколь унижен был Тредиаковский, обращенный едва ли не в придворного шута императрицы Анны Иоанновны. (Иван Лажечников расскажет об этом потом в историческом романе «Ледяной дом».) Даже Антиох Кантемир – князь! – вынужден был вести себя подобострастно и, живя во Франции, за казенные деньги покупать бумаги на герцогское звание всесильному временщику и угнетателю родины Бирону.

Чтобы выпрямиться, русскому писателю восемнадцатого столетия понадобилась дерзость. И ее в избытке хватило у Михайлы Ломоносова. Можно по-разному относиться к его резкостям и спорам, но в лице Ломоносова русская литература бросила вызов и впервые распрямилась во весь рост.

Фонвизин – из следующих «прямостойких» русской литературы. Уже без вызова и эскапад. (Далее будет Карамзин, который, кстати, никогда более не подпишется «Вашего Величества… нижайший раб», но только – «верноподданный».)

Когда пятнадцатилетний Денис Фонвизин вместе с другими лучшими учениками будет представлен в Петербурге вельможному куратору Московского университета графу Ивану Шувалову, он увидит там и Ломоносова. Их разговор длился не более нескольких минут; но такие несколько минут стоят дорого. Фонвизин запомнит их на всю жизнь, и всю жизнь он будет соотносить свою человеческую и писательскую осанку с горделивым обликом Ломоносова.

Фонвизин прошел по жизни внутренне цельным и самодостаточным. Он не лукавил и не выгораживал себя перед Богом («Чистосердечное признание»), но в его исповеди нет униженности: «Это я, Господи!» Он и перед Богом стоит прямо.

Фонвизин, казалось бы, и близок ко двору, но роскошь и блеск двора не ослепят его, и он не станет придворным одописцем или слагателем торжественных панегириков. Он находится «между», чтобы остаться собой. Чтобы ни к кому не примкнуть и стоять прямо, надобно большое мужество. Конечно, «поздний» Фонвизин знал и непонимание, и одиночество, и вообще его мысли последних лет – это горькие мысли. Он пламенно любит свою Отчизну и видит, насколько разительно несхож ее парадный портрет с действительным ее ликом. Он одержим желанием выправить положение и помочь, но от него отмахиваются, как от докучливой мухи. Он предвидит неминуемые беды и всего более озабочен потерей русскими своего национального лица: они забыли свое родовое, отреклись от глубины предания и обезьянничают, заискивая перед законодателями парижской умственной моды.