– Веди!

Неферу кивнула, и все трое повернули за дом. Не более чем в десяти шагах от них отбрасывала прохладную тень ограда зверинца; с другой стороны к ней прилепился крохотный загончик, на скорую руку сооруженный из вбитых в землю и переплетенных прутьями кольев. Над загородкой показалась коричневая голова с огромными влажными глазами и длинными ресницами. У Хатшепсут вырвался вопль, она подбежала к ограде и просунула руку внутрь, чтобы погладить зверя. Бархатные губы немедленно открылись, и изо рта выкатился длинный розовый язык. Девочка принялась вопить:

– Неферу, гляди! Смотри, как она сосет мои пальцы! Живее, Небанум, она такая голодная, что тебя выпороть мало! Неси молоко!

Небанум едва удержался от смеха. Отвесив еще один поклон, он скрылся за углом.

Неферу подошла к загону и встала рядом.

– Какая красивая, – заговорила она, проводя пальцами по тонкой шее. – И в плену, бедняжка.

– Не говори глупостей! – отрезала Хатшепсут. – Если бы отец не привез ее сюда, она бы просто погибла в пустыне, ее бы задрали львы, гиены или еще кто-нибудь.

– Да, я знаю. И все равно мне ее жалко, ведь никто ее не любит… а ей так одиноко…

Новая отповедь уже вертелась у Хатшепсут на языке, но испарилась, стоило девочке взглянуть на сестру. Неферу плакала, по ее щекам текли слезы. Хатшепсут окаменела от изумления. Сколько она себя помнила, сестра всегда была само достоинство и спокойствие, поэтому неожиданный срыв очень ее заинтересовал. Нисколько не смутившись, девочка отняла у газели руку и стала вытирать обслюнявленные пальцы о юбку.

– В чем дело, Неферу? Ты не заболела? Неферу яростно тряхнула головой и отвернулась, пытаясь справиться с собой. Наконец она приподняла подол платья и вытерла им лицо.

– Прости меня, Хатшепсут. Не знаю, что на меня нашло. Я сегодня совсем не спала, устала, наверное.

– А-а… – Хатшепсут не знала, что еще сказать, неловкость росла с каждым мгновением. Когда появился Небанум, осторожно держа обеими руками высокий узкий кувшин, девочка с облегчением бросилась ему навстречу:

– Дай я понесу! Он тяжелый? Ты откроешь ей рот, а я буду лить.

Небанум отпер загон, и они вошли. Зажав маленькую газель между коленями, он открыл ей рот.

Хатшепсут, от усердия высунув язык, поднесла тяжелый кувшин к самой мордочке вырывающейся газели и начала лить. Краем глаза она видела, как Неферу повернулась и пошла к выходу. «Противная Неферу! – подумала она. – Испортила такой чудесный день!» Ее рука дрогнула, и молоко тут же потекло у нее по груди и животу, собираясь в лужицу вокруг босых пальцев.

Небанум забрал у нее кувшин, который она держала теперь на вытянутых руках, а маленькая газель, облизываясь и косясь на них сонным глазом, заковыляла в угол загона.

– Спасибо, Небанум. Не так это легко, как кажется, правда? Завтра я приду опять и попробую еще раз. До свидания.

Губы старика дрогнули, и он склонился еще ниже, чем раньше.

– До свидания, ваше высочество. Для меня всегда большое удовольствие видеть вас здесь.

– А для кого нет? – бросила она через плечо и побежала к выходу. С Неферу она поравнялась, когда та уже выходила из ворот. Хатшепсут порывисто схватила ее за руку:

– Не сердись на меня, Неферу. Я тебя чем-то расстроила?

– Нет. – Рука старшей девочки обвила худенькие плечики младшей. – Кто станет на тебя сердиться? Ты такая хорошенькая, умная и добрая. Никто не испытывает к тебе неприязни, Хатшепсут, никто, включая меня.

– Как это? Я не понимаю тебя, Неферу-хебит. Я тебя люблю. А ты меня разве не любишь?

Неферу потянула ее за собой под деревья, оставив слуг ждать на тропе.

– Я тоже тебя люблю. Просто в последнее время… Ох, и зачем я тебе все это рассказываю… Ты еще слишком мала, чтобы понять. Но все же мне надо с кем-то поговорить.

– У тебя есть тайна, Неферу? – воскликнула Хатшепсут. – Есть! Есть! Ты влюбилась? Ой, пожалуйста, расскажи!

Она потянула Неферу за руку, и девочки вместе опустились на прохладную траву.

– Ты поэтому плакала? У тебя глаза до сих пор опухшие.

– Откуда тебе знать, как это бывает? – медленно сказала Неферу, выдернув травинку и принявшись водить ею по ладони. – Ведь твоя жизнь будет легка, как одна бесконечная забава. Когда ты подрастешь, то сможешь выйти замуж за кого захочешь и жить там, где захочешь, – в провинциях, в номах, в горах. Ты будешь свободна, сможешь путешествовать или сидеть дома; будешь делать все, что заблагорассудится твоему мужу или тебе, вы будете радоваться детям. А я…

Она отбросила стебелек прочь и, сцепив вместе пальцы, прислонилась к древесному стволу. От эмоционального напряжения, которое она испытывала, ее лицо, и без того нездорового оттенка, стало еще желтее, а мышцы на шее напряглись, точно завязанные узлами веревки. Любой, кто увидел бы ее сейчас, не нашел бы в ней ничего царственного или величественного. То немногое, что в ней было красивого, – изящные руки, тонкий нос, длинные черные волосы – как-то стушевалось под грузом несчастья, которое делало ее похожей на обмякший в отсутствии ветра белый парус.

– Меня берегут, – продолжала она безжизненно, – кормят изысканными яствами, одевают в тончайший лен. Драгоценностей в моих сундуках и шкатулках – что гальки на морском берегу, рабы и знать падают передо мной ниц с утра до вечера. Целыми днями я только и вижу что их затылки. Когда я встаю с постели, меня одевают; когда я голодна, меня кормят; стоит мне устать, и дюжина рук тянется к пологу моего ложа, чтобы откинуть его. Даже в храме, когда я молюсь и трясу систрум [1], меня не оставляют в покое. – Она устало мотнула головой, ее волосы в беспорядке рассыпались по плечам. – Я не хочу быть великой царственной женой. Не хочу выходить за глупого, благонамеренного Тутмоса. Я хочу только покоя, Хатшепсут, чтобы жить так, как мне нравится.

Она закрыла глаза и умолкла. Хатшепсут робко протянула руку и погладила сестру по плечу. Девочки взялись за руки и просидели так до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, чуть заметно удлинив тени. Наконец Неферу пошевелилась.

– Я видела сон, – прошептала она, – страшный сон. Он снится мне почти каждый раз, стоит закрыть глаза. Вот почему сегодня я не вернулась после занятий в свои покои, а вышла сюда, в сад, легла под дерево и лежала до тех пор, пока мои глаза не начали гореть от усталости, а мир вокруг не сделался таким же нереальным, как во сне. Мне снится… мне снится, что я умерла и мой Ка [2] стоит в громадном темном зале, где пахнет гниющей плотью. Там очень холодно. В конце зала есть дверь, сквозь нее внутрь льется свет, милый, яркий, теплый солнечный свет. Я знаю, что за дверью ждет меня Осирис. Но там, где мойка, есть только темнота, запах и ужасное отчаяние, потому что между дверью и мной стоят весы, а за ними – Анубис.

– Но почему ты боишься Анубиса, Неферу? Ведь он всего лишь следит за тем, чтобы чаши весов оставались в равновесии.

– Да, знаю. Всю свою жизнь я старалась поступать по правде, чтобы, когда мое сердце ляжет на весы, мне нечего было бояться. Но в этом сне все по-другому. – Она встала на колени, ее руки задрожали, она опустила их на плечи Хатшепсут. – Я приближаюсь к богу. У него на ладони лежит что-то, оно вздрагивает и пульсирует. Я знаю, что это мое сердце. На одной чаше весов лежит перо Маат [3], такое прекрасное. Анубис наклоняет голову, кладет мое сердце на другую чашу, и та начинает опускаться. Я застываю. Чаша с моим сердцем опускается все ниже, ниже, и наконец в полной тишине раздается глухой стук – это донышко чаши ударяется о крышку стола. Тогда я понимаю, что со мной все кончено, что никогда уже мне не пройти по ледяному полу этого зала навстречу сияющему Осирису, но ни один звук не срывается с моих губ – по крайней мере, до тех пор, пока бог не поднимает голову и его взгляд не устремляется на меня.