И вновь, и вновь половецкие конники устремлялись на Русь, скакали в остроконечных шапках, с подъятыми кривыми саблями в руках, с гиканьем, с криком…

Один их летучий отряд, минуя киевские земли, добрался до Любеча. Враги обошли город стороной, а напали на соседние деревни — выше и ниже по Днепру. У крестьян оружия было мало, но, вовремя предупрежденные, они успели схорониться в приднепровских оврагах, по густым и колючим кустарникам, а коней и скотину да кое-какой скарб с собой укрыли.

Половцы умчались быстро, видно, опасались княжеских дружинников. Вернулись жители в свои погорелые селенья, на другой день собрались на общее многолюдное вече. Старый дед речь держал:

— Который раз половцы наши жилища жгут! Видать, нет у нас иного жребия, как снаряжать ладьи, покидать края родимые и плыть в чужедальние края залесские. Там устроимся, там жить будем.

И решило вече: как соберем урожай, как наладим ладьи, так пойдем в путь-дорогу.

Не все землянки сгорели дотла, какие были выкопаны поглубже, огонь до земляного пола не добрался, и уцелело там разное добро, что в хозяйстве на новых местах понадобится.

Мужики на берегу принялись мастерить длинные и глубокие ладьи с долблеными днищами, с тремя-четырьмя парами досок, вдоль бортов нашитыми, ладили струги поменее, с одной парой досок вдоль бортов, долбили малые челны всего на троих. Щели между досками конопатили льняной паклей, пропитывали расплавленной смолой. Готовые суда спускали на воду, проверяли — не текут ли. Тесали весла — на каждую ладью три либо четыре пары, на струг — две пары, а на челны — по одному, о двух лопастях, веслу. На ладьях мачты-шесты с холщовыми льняными парусами ставили. Начали погрузку. Дед руководил — что и куда класть, чтобы все лежало плотнее. Рогожами, сплетенными из липового луба, покрывали, крепили, конопляными веревками связывали. А коней и скот — коров и овец — решили гнать по берегу.

Наконец настало утро, солнышко взошло, спустились все любечане, от мала до велика, на берег Днепра. Разместились по лавочкам ладей и стругов, старух и ребят в середку усадили, мужики за весла взялись…

И пошли, пошли ладьи, струги, челны вереницей, одно судно за другим. Красные девицы песни запели, бабы заплакали, а мужики гребли, брови хмурили. Ох, до чего же всем им, от старого и до малого, не хотелось покидать родимые любечские места!

Пошли сперва вниз по Днепру, свернули налево в приток — Десну-реку, пошли вверх по Десне. Трудно было грести против течения, как утомится какой гребец, другой его сменял. По пути рыбу ловили, спускали с кормы лески, из конского волоса сплетенные, а на крючки малых рыбешек наживляли; попадались то и дело судаки, жерехи, щуки.

К вечеру для ночлега выбирали остров, какой от всякого зверья был безопасен, приставали, костры раскладывали, варили уху, пекли в золе рыбу, спать под деревьями на моховых подстилках ложились. А утром, с восходом солнышка, правили путь дальше.

И с каждым днем все уже становилась Десна, и все гуще к обеим ее берегам подступали леса. Росли вековые дубы в пять обхватов, поднимались клены, липы, вязы, а то деревья сменялись ольховыми и черемуховыми зарослями. Нет-нет выходили из леса на водопой лоси круторогие, туры могучие, а то из воды пялили глаза черномордые бобры с длинными зубищами.

Попадались селения в три, в четыре избушки. Ласково везде встречали путников, медом, квасом угощали, сказывали, куда идти дальше.

Все чаще вместо землянок, глубоко в песок вкопанных, попадались избушки, рубленные из бревен. В диковину было любечанам, какая тонкая резьба украшала избы. А малые окошки, как и в их землянках, были бычьими пузырями затянуты, и посреди изб стояли печки из глины сбитые; и дым сквозь дыры в крышах выходил и глаза ел.

Посоветовали местные жители свернуть с Десны в ее приток Неруссу, а там малыми речками перевалить через волок и добраться до могучей реки Оки, а там спросить, куда дальше путь держать.

Селений тут вовсе не было. А леса пошли — ель, сосна. И дебри раскинулись непроходимые. Падали деревья от старости одно на другое, поперек чащи не пробиться, одна дорога была — по рекам.

А берега все ближе подступали, совсем сузилась речка, веслами отгребаться стало невозможно; веревки к носам судов привязывали и тянули, где по берегу пробирались, где вброд.

А комаров и мошки всякой тучами налетало, житья окаянные не давали, приходилось ветками отмахиваться, а на стоянках дымные костры на всю ночь разжигали.

И тут увидели переселенцы — наискось по отлогой горе словно дорога пошла, бревнами поперек устланная. А на той дороге в самом ее начале три толстых бревна-катка лежали.

Поняли они — это и есть волок.

Вытащили из ручья первую, самую длинную ладью, подняли ее и разом на два катка поставили, третий каток впереди положили. По десять человек к каждому борту пристроилось, начали плечами нажимать, толкать, с двух катков на третий переволакивать-перекатывать и опять с двух катков на третий.

А за первой ладьей поволокли по каткам вторую и третью, принялись волочить струги; ну, те полегче были, а уж челны вовсе на руках понесли.

Дорога-волок закончилась у другой малой речки, что текла на север. Стали спускать суда, сперва ладьи, за ними струги, последними спустили челны.

И пошли, пошли по той малой речке, потом по речке пошире, потом — еще шире. По пути спугивали стаи уток, гусей, лебедей. До чего же легко и скоро скользили суда вниз по течению! Вода сама несла, лишь кое-где приходилось веслами путь направлять. Добрались любечане до широкой реки Жиздры.

А на третий день увидели они просторы водные, широкие, деревья на другом берегу совсем малыми казались. Причалили ночевать. Старый дед руки вперед вытянул, в пояс поклонился и сказал:

— Здравствуй, Ока-матушка!

Переночевали, отправились дальше. Паруса поставили. Совсем легко стало идти. Песни запели, и далеко по воде рассыпались звонкие голоса юношей и девиц.

Слева показался широкий приток. То была Москва-река. Знали — туда надо свернуть. Пришлось на целый день остановиться. Коней и коров переправили через Оку вплавь, к ладьям за шеи привязанных, а овец стреноженных в ладьи сажали.

Вверх по Москве-реке опять пришлось идти против течения, гребли без устали, паруса помогали плохо.

Селения по пути попадались. Где жили русичи, свободно с ними разговаривали, а где обитали люди чудные — волосы, точно пряжа отбеленная, глаза голубые, как незабудки; одевались те люди в длинные, из белого полотна одежды, с красными вышивками у подола и у ворота. Пытались с ними заговаривать, а они лопочут, лопочут, ни одного словечка не понять.

Узнали, что они из племени меря [1], с незапамятных времен тут живут, куда ранее русичей поселились, и люди они добрые, ссор с ними не слыхать, в нужде помогают.

Дальше пошли вверх по Москве-реке. И увидели любечане холм высокий, сосновым бором поросший, а у его подошвы речка малая в Москву-реку впадала, по берегам той речки избы одна к одной лепились.

Причалили. Молодые гребцы попытались со здешними жителями руками изъясняться, но не понимали одни других; смехом залились, хороводы повели кругами. Ребятишки, и те и другие, вместе игры затеяли, забегали…

И не думал тогда никто, что пройдет много-много лет — и на месте этого мерянского селения, где малая речка впадала в Москву-реку, поднимется город, прекраснейший и многолюдный, какой по названию реки нарекут Москвой [2].

Утром отправились в дальнейший путь по тому малому притоку и к вечеру добрались до волока. Весь следующий день перетаскивали суда по каткам и устроились ночевать на берегу другой узкой речки, что текла в другую сторону.

Узнали — называется та речка Клязьма. Идти по течению было легко. Справа и слева впадали притоки, и с каждым притоком все ширилась Клязьма, что текла все больше на восток. По берегам попадались селения — и русичей, и мерян. Пора было путь завершать.