И, торопливо достав карточку, дает ее корреспонденту.
Две детские головки, русая Галина, вихрастая Юрина.
Дорошенко с мольбой смотрит на корреспондента.
- Так не забудете? Девочку Галей звали... мальчика Юриком...
И, круто повернувшись, уходит.
Корреспондент растерянно смотрит ему вслед.
- Я буду искать... - тихо говорит он.
...Стоят на берегу Буга солдат Слюсарев и сапер.
- Ну что ж! - говорит Слюсарев. - Пойдем Польшей. Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелей идти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжет! Чужое горе - не свое!
...Идут войска Польшей...
Дороги... улицы... лесные просеки... поля...
Едут верхом Вася Селиванов и Автономов.
Под Васей - резвый жеребец, у Автономова - тяжелая артиллерийская лошадь.
- Ну, как командир? - спрашивает корреспондент.
- А ничего! Воюет.
- Тоскует?
- Нет. Теперь, кажись, надеется, - отвечает Вася и косится на лошадь Автономова. - Где вы такую кобылу добыли?
- А что? - обеспокоился Автономов.
- Ничего! - усмехается Вася. - Могучий конь. Трактор!
- Артиллеристы одолжили... Я сейчас у них был... Едут.
- Нет! - вдруг, встряхнув кудрями, говорит Вася. - Одинокому парню на войне лучше! Живешь, как птица поет... без вздоха.
- Едут.
- Ато что ж? - продолжает Вася. - И не засмеется он никогда. Туча тучей. Бойцы и то обижаются. Солдат любит, чтоб командир веселый был. С веселым командиром и воевать веселей... и умирать веселей...
- Эх, Вася! Война-то - невеселое дело!.. Смерть, кровь, горе, грязь...
- А на это на все наплевать надо! - вдруг рассердился Вася. - И не смотреть! Да! - После паузы, тише: - Я теперь, Федор Петрович, циником стал. Я теперь на все равнодушно смотрю. Я бесчувственный... - И он даже сплевывает через плечо.
- Ой ли? - смеется корреспондент.
...Идут войска Польшей...
Вот ворвались в город... дерутся на улице... рвут колючую проволоку...
Вот бежит по узкой улице среди готических зданий закопченный пороховым дымом солдат Иван Слюсарев.
Бежит с винтовкой наперевес.
- Выходите, люди! - кричит он. - Немца больше нет!
Вот сильным рывком вышибает Савка Панченко дверь в подвал. Кричит в темноту:
- Эй! Живые есть? - Ждет секунду и опять: - Эй, выходи, не бойсь! Мы прогнали немцев!
И тогда из подвала робко выходят люди. Это поляки. Они идут словно слепые, зажмурив глаза и спотыкаясь.
Ветер ударил им в лицо. Солнце брызнуло в глаза. Они жадно открывают рты, дышат, дышат всей грудью, впервые за много месяцев.
И один из них говорит удивленному Савке:
- Семь месяцев, проше пана, не видел солнца... - И объясняет: - Я из Майданека убежал...
Вот идет по разрушенной улице Вася Селиванов. На колючей проволоке, на фонарях, на домах огромные доски с надписью:
"Verboten".
-------------
"Воспрещается".
Вася останавливается у одной доски, подымает с земли еще дымящуюся головешку и ею - как карандашом - зачеркивает надпись и пишет: "Разрешается"!
- Разрешается! - говорит он полякам, окружившим его. - Все разрешается! Жить, дышать, существовать, работать! Разрешается!
Идут советские солдаты Польшей...
Измученные люди приветствуют их.
У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.
Идут советские солдаты... полевой дорогой...
И Савка Панченко продолжает свою песню, начатую им на Дону.
...Стихает песнь...
Солдаты подходят к какому-то огромному лагерю.
Электрифицированная колючая проволока в четыре ряда окружает лагерь.
У ворот - полосатые будки. Немцев нет.
Солдаты входят в ворота.
Это лагерь смерти.
Трупный запах висит в воздухе...
Бараки... Виселица... Колокол на столбе посреди плаца...
Притихшие идут солдаты.
Вася Селиванов впереди.
Они подходят к какому-то странному сооружению.
Трубы, похожие на фабричные.
Удушливо пахнет мертвечиною.
Крематорий.
Лежат не сожженные еще трупы...
Отдельно - головы...
Стол, на котором разделывают трупы.
Печи.
Темные носилки с трупами у печи.
Осторожно, словно по кладбищу, идут солдаты.
Каменное лицо у Васи Селиванова: он привык к трупам.
Солдаты подходят к какому-то бараку.
Здесь - склад женских волос, скальпы, содранные с убитых женщин.
Русые косы... Черные косы...
Склад обуви. Гора ботинок, сапог, туфель...
Солдат Иван Слюсарев подымает детский башмачок с помпоном.
Смотрит.
Слеза на глазах солдата...
- Крошкой был... - говорит солдат и смахивает слезу.
Вдруг свирепеет Вася.
- Брось! - кричит он, вырывает башмачок, сжимает его в кулаке и трясет им: - Ничего! Ладно!..
...Они идут по этим страшным местам странно молчаливые, горькие, - у каждого кровоточит душа.
Но не плачут солдаты - они не умеют плакать.
Поле за полем проходят они... Через буйную, выращенную на человечьем пепле капусту, мимо рвов с трупами...
На пятом поле у бараков с красным крестом их, наконец, встречают люди.
Это толпа уцелевших заключенных.
Калеки, безногие, безрукие, изможденные, юноши, ставшие стариками, девушки-старухи, дети на костылях в полосатой тюремной робе - они безмолвно смотрят на освободителей и плачут от счастья.
Вася Селиванов останавливается перед ними.
- Русские? - спрашивает он.
Растерянно молчит толпа.
Длинный, худой, похожий на скелет поляк выступает вперед. Он показывает на букву "Р" (П) на своей робе.
- Я есть поляк! - говорит он. - А то, - показывает на других, тыча пальцем в их метки, - чех... француз... болгар... бельгиец... грек... Опять чех... хорват... серб... голландец... норвежец...
- Вся Европа в общем! - усмехнулся Вася, посмотрел на калек. - Горькая ж вы Европа! - обернулся к своим. - Что ж, ребята, будем Европу освобождать!.. - Слюсареву: - Веди людей в батальон, пусть их там покормят...
Слюсарев смотрит на эту страшную толпу и говорит негромко:
- Пошли, что ль, бедолаги!.. - И после паузы со вздохом: - А я-то думал: чужая слеза не жжет!
Француз выходит вперед и что-то пылко произносит.
Поляк переводит:
- Он говорит: "Спасибо вам! Теперь мы будем жить!.." Жить! - повторяет поляк и плачет.
Слюсарев идет через лагерь, а за ним ковыляет все это мученическое человечество...
- Они будут жить!
Поляк подходит к Селиванову и говорит, с трудом подбирая русские слова:
- В том доме... проше пана... русская девушка есть... Умирает... - И показывает на барак. - Я покажу!
Он идет в барак, и Вася - за ним.
На койке лежит что-то, закутанное в тряпье, и стонет. Боже, как она стонет!..
Вася наклоняется над койкой. Неловкой рукой отбрасывает тряпье и видит спину.
Страшная это спина!
Словно кожу содрали с нее, и кровь запеклась черно-бурой массой...
- Били... ой, Иезус-Мария, как девушку били!.. - шепотом объясняет поляк. - Потому что русская. А потом привязали к столбу, и целый день она стояла там... пока фашисты не убежали... а мы вызволили...
Селиванов наклоняется к девушке...
Русые косы у девушки... Ей лет семнадцать.
- Косы-то русые... - хрипло говорит Вася. - Как звали ее?
- Не вем... Тут имен не знают... Я и свое имя почти забыл...
Вася бережно берет девушку на руки, подымает и несет из барака. А в глазах воина слезы. Они бегут по лицу, а он не замечает их... Он несет ее через весь лагерь.
Навстречу ему идет колонна пленных. Они идут, потупив вороватые глаза, стараясь не глядеть на печи, на трупы...