Звуки голоса, пророчившего мне неминуемую погибель, доносились оттуда, где стоял граммофон. Он приобретал все большую глубину и силу, и по мере приближения к кульминации в нем все чаще и чаще проскальзывали безумные нотки.

Я понимал, какая опасность мне грозит. Я чувствовал, как мозг мой, на который словно обрушился поток смертоносных стрел, наполненных звучанием, постепенно начинает разрушаться. Я тщетно силился закричать, вымолвить хоть слово, но сколько я ни раскрывал рот, мне не удалось выдавить из себя ни звука. Я попытался подойти к граммофону, чтобы разбить пластинку, но не смог даже пошевелиться.

Звучание голоса приобрело немыслимую мощь и стало невыносимым, его переливы были проникнуты чудовищным торжеством; среди нот обрекавшей меня на мучения дьявольской музыки мне чудились выкрики и визг мириад насмехавшихся надо мной чертей, как будто пение Казонетто раскрыло врата ада и полчища его исчадий, чьи руки были обагрены кровью несчастных жертв, с ревом устремились за его пределы.

Служение Черной Мессы с головокружительной скоростью приближалось к тому моменту, когда клинок кинжала должен вонзиться в тело обреченного на заклание и лишить его жизни. Хотя силы, питавшие мой ум и душу, почти иссякли, в последнем отчаянном порыве мне все же удалось прорвать завесу чар, сковавших меня словно цепи, и я разразился криком, издав дикий нечеловеческий вопль, вопль влекомой в преисподнюю души, чей разум вот-вот захлестнет волна безумия.

И тогда, словно отголосок моего вопля, раздался крик Костигана, который кинулся к граммофону, обрушил на него свой тяжелый, как кувалда, кулак, разбил пластинку, и чудовищный дивный голос затих раз и навсегда.