— Позови его, — сказал Стэнли проводнику и, повернувшись ко входу, стал ждать.

За палаткой прозвучал неясный, короткий разговор, лицо проводника, на мгновенье заглянув в палатку, скрылось, и, отведя рукой намокшее полотно, вошел человек высокого роста. Его движения выказывали проворство и силу: костюм составляли шапка из кожи красной антилопы, кожаная буйволовая куртка, сапоги и брюки из плотной белой материи. На поясе висел револьвер крупного калибра, а из-за плеча торчало прекрасное английское ружье. Сняв и поставив штуцер, неизвестный обнажил голову и поклонился свободным коротким движением.

Когда он подошел к свету свечи, Стэнли внимательно посмотрел на его лицо и, убедясь, что видит чистокровного европейца, поднялся со складного стула.

Стэнли встречал много людей, тем не менее лицо пришельца показалось ему далеко не заурядным. Длинная темная борода и усы почти скрывали суровый рот, но верхняя часть, душа лица, отличалась ясностью и точностью очертаний. Высокие ровные брови отчетливо сходились над переносьем; линия тонкого большого носа почти продолжала, в профиль, отвесную линию широкого, выражающего незаурядную душу лба, а мягкие темные глаза слегка щурились, что придавало пристальному взгляду неизвестного выразительную пытливость. Черные волосы падали спутанной гривой на воротник куртки.

— Меня зовут Гент, — просто сказал он. — Вы — мистер Стэнли! Добрый вечер!!!

Путешественник ответил приветствием и указал на стул. Оба сели. После краткого молчания Гент начал:

— Цель вашего путешествия — отыскать Ливингстона?

— Да, — сказал Стэнли. — Гордон Беннет, издатель «Нью-йоркского глашатая», оказал мне честь скромным поручением относительно знаменитого путешественника. Я буду счастлив, если оправдаю доверие.

— У вас есть какой-нибудь план?

— Весьма неопределенный. Я направляюсь к Танганайке, где буду находиться в узле путей Ливингстона. Там мне придется его искать, расспрашивая население и торговцев. С 1866 года о нем не было никаких известий. Может быть, сделаю в тех местах большой круг, но отыщу его.

— Так, — кивнул Гент. — Но мне тоже необходимо видеть затерявшегося героя. Эти люди — герои, не так ли?

— Да, мистер Гент, это правда.

— Я прошу вас присоединить меня к своему каравану. Я хорошо изучил африканскую охоту, знаю местные условия, природу, климат, негров и могу быть вам несколько полезен, если позволите. Я неутомим и неприхотлив. Это не хвастовство, а просто словесный паспорт. Но ближе вы узнаете меня в путешествии. Что вы думаете об этом?

Стэнли положил перед Гентом трубку, табак и придвинул гостю стакан с кофе. Эти движения несколько смягчили натянутость, возникшую от предложения Гента. Стэнли был осторожен.

Наконец он заговорил:

— Корреспондент любопытен лишь в сфере специального интереса. Не любопытство, а исключительные обстоятельства моего положения дают мне право спросить вас кое о чем, мистер Гент. Сущность ваших ответов определит «за» или «против» вашего любезного предложения. Не скрою, что я нуждаюсь в верных, смелых и решительных спутниках. Все эти «бывшие спутники» Буртона и Спика, понабранные мною в Занзибаре, — порядочные жулики, а носильщиков я вынужден держать в повиновении крайней строгостью.

— Я предупрежу ваши законные вопросы подробным рассказом о себе, — ответил, закуривая Гент. — Подробным лишь в смысле точности, а не многословия.

— Да, прошу вас.

— Прекрасно. Прошу вас взглянуть на это. — Стэнли показалось, что в руке гостя вспыхнула вторая свеча. Гент протягивал ему кольцо четырехугольной формы, с круглым внутренним отверстием, сработанное из массивного золота в древневосточном вкусе. Оправа алмаза, весившего пятнадцать-двадцать каратов, была покрыта старинной резьбой. Сам алмаз был огранен неправильно, но в силу неизвестного оптического фокуса сверкал удивительно ярко: с его граней как бы сыпалась радужно сияющая пыль. Пока путешественник, безотчетно улыбаясь красоте камня, рассматривал кольцо, Гент сказал:

— Я предъявляю вам это как доказательство истинности рассказа о себе и своих намерениях. Ничто не лишнее в моем положении.

Он спрятал кольцо и вопросительно посмотрел на Стэнли.

— Говорите. Я расположен вам верить, — сказал Стэнли.

Тогда Гент начал свой рассказ. Это был полуторачасовой разговор вполголоса. Стэнли изредка задавал вопросы, неизменно получая ясный, точный ответ. Когда беседа окончилась, Гент, дымя трубкой, задумался, а лицо Стэнли светилось удивлением и симпатией.

Прошло несколько минут. Где-то заржал спутанный конь. Свеча догорала.

— Нас двадцать пять в караване, — сказал Стэнли, — вы будете двадцать шестой, Гент.

— Благодарю. Под непременным тем условием?

— Да. Согласно вашему желанию, я не упомяну о вас и вашем участии в путешествии никому — ни устно, ни письменно.

— Благодарю еще раз. Где я буду спать эту ночь?

— В палатке Шау. Завтра же вы будете снабжены отдельной палаткой. Следуйте за мной, мистер Гент!

Они вышли. В опустевшее помещение заглянул часовой «вагензи», согнулся, перебежал глазами с предмета на предмет и, зажав ружье между колен, быстро глотнул из кофейника несколько глотков сладкого кофе. Затем, выщипнув из табачной пачки добрую горсть, проворно вернулся на свое место и затянул прерванную песню о ядовитой, но роскошной земле, сыном которой был.

Желая узнать, что сообщил Гент Стэнли, мы должны вернуться назад к тому времени, когда путешественник Давид Ливингстон начинал свой многолетний африканский поход.

III. Лихорадка

В 1866 году по улице Занзибара шел или, вернее, с трудом двигался белый человек лет тридцати, временами опираясь рукой о стену и присаживаясь на камни. Сквозь загар его лица проступала болезненная бледность. Рваный костюм помешал бы заметить невнимательному глазу интеллигентность прохожего. Хоть полуденное солнце давало 60° Цельсия, однако прохожий трясся в пароксизме лихорадки. Силы, видимо, оставляли его. Опустившись на землю у наглухо закрытых ворот арабского дома, больной пробормотал проклятие и лег у стены, лениво наблюдая грызню тощих собак. Затем, пошарив в кармане, он вытащил горсть хлебных крошек, пуговицу и свинцовую пломбу.

— Ни одного медяка, — пробормотал он. — Мне, правда, не до еды, но ведь так я подохну от истощения.

Мимо прошла толпа мусульманок, закутанных до глаз в полосатые покрывала, с медными кувшинами и узлами грязного белья за спиной. Промчался, зажав зубами монету, негритенок. Собаки, окончив драку, расселись и разлеглись, высунув языки. Из порта донесся гудок отплывающего в Индию парохода. Больной прикрыл глаза, и тотчас лихорадочные видения овладели им.

Он увидел кабриолет, бич кучера и массивную тень мраморного подъезда, пропускающего вышедшего из экипажа высокого человека в белом костюме.

— Прошлое лучше, когда оно — прошлое, — в полубреду произнес лежащий.

— Вот как! Почему это? — неожиданно спросил кто-то.

Больной вздрогнул и оглянулся.

Перед ним в простом, но первоклассной работы охотничьем костюме стоял пожилой человек. В его малопривлекательном большом лице, обросшем полуседой бородой, были черты львиные, подчиненные главенству черт человеческих. Во взгляде серых проницательных глаз было нечто останавливающее — казалось, толпа остановилась бы перед силою этого взгляда.

Больной, помедлив, сказал:

— Потому, сэр, что вам предоставляется переживать его или не переживать — это главное. Во-вторых, прошлое бестелесно, невещественно. — Он с усилием сел, обхватив руками прыгающие колени. — Вы можете выбирать из него, как из шкатулки, полной мусора и драгоценностей, не рискуя снова испытать усталость ходьбы, разговоров; болезнь, голод и т. д. не властны над вами в этих переживаниях. В нем забывается, сглаживается многое несущественное и тяжелое; было бы хорошо, будь настоящее и будущее также очищены от балласта.

Неизвестный улыбнулся. Улыбка мгновенно изменила его лицо, оно стало приятным. Больной тоже усмехнулся.