После сей достопамятной речи слово взял защитник. Прения сторон были и на этот раз удивительно похожи на поочередные выступления наездников в состязаниях на том особом ристалище, которое именуется уголовным процессом.

Клод, однако, считал, что сказано не все. Он встал, в свою очередь, и произнес такую речь, что один умный человек, присутствовавший в зале суда, покидая его, не мог прийти в себя от удивления.

В этом бедном рабочем, которому было суждено стать убийцей, как видно, погиб оратор. Он говорил стоя проникновенным, хорошо управляемым голосом, с глазами, светившимися честностью и решимостью, сопровождая свою речь однообразным, но полным величия жестом. Он называл вещи своими именами, говорил просто и значительно, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, не опровергал обвинений, глядел прямо в лицо статье 296-й и клал голову ей под удар. Временами его красноречие торжествовало полную победу, волнуя души присутствующих, которые шепотом повторяли друг другу слова, только что произнесенные подсудимым.

Поэтому в зале то и дело возникал шумок, а Клод использовал эти мгновения, чтобы, окинув гордым взглядом своих слушателей, перевести дыхание.

Но были и другие минуты, когда этот не знавший грамоты рабочий был деликатен, учтив, изыскан, как образованный человек, а порою еще и скромен, осмотрителен и внимателен — когда нужно было осторожной походкой двигаться по краю грозившей ему бездны, — доброжелателен по отношению к своим судьям.

Лишь один раз он не смог удержать приступ гнева. В своей обвинительной речи, текст которой мы привели выше, королевский прокурор констатировал тот факт, что убийство, совершенное Клодом Гё, не являлось спровоцированным преступлением, так как оно не было вызвано какими-то насильственными действиями со стороны начальника мастерских.

— Как! — воскликнул Клод. — Не было вызвано насильственными действиями! Ах, да, конечно, это так; мне все понятно. Какой-нибудь пьяный бьет меня кулаком, и я его убиваю; убийство было вызвано насильственными действиями, вы проявляете снисхождение и посылаете меня на галеры. А здесь человек трезвый и в трезвом уме иссушает мне душу все четыре года, унижает меня все четыре года, колет меня острой иглой в самых неожиданных местах ежедневно, ежечасно, ежеминутно все четыре года! У меня была жена, ради которой я украл, — он терзает меня разговорами об этой женщине; у меня был ребенок, ради которого я украл, — он терзает меня разговорами об этом ребенке; мне не хватает хлеба, друг дает мне его — он отнимает у меня друга и хлеб. Я прошу его вернуть мне друга — он сажает меня в карцер. Я обращаюсь к нему, к этой полицейской ищейке, на вы — он ко мне — на ты. Я говорю ему, что страдаю, — он отвечает, что я ему надоел. Так что же я должен был, по-вашему, делать? Я его убил. Ладно, я чудовище, я убил этого человека, это убийство не вызвано насильственными действиями, вы отрубите мне голову. Будь по-вашему.

Мы убеждены, что этот мощный душевный порыв разом опрокинул систему физически спровоцированного преступления, на которую опирается дурно рассчитанная шкала смягчающих обстоятельств. Он, этот порыв, вызвал к жизни обойденное законом понятие преступления, спровоцированного морально.

Судебное разбирательство было закончено, и председательствующий резюмировал его в яркой беспристрастной речи. Вот ее главные положения: «Омерзительная жизнь. Сущее чудовище. Клод Гё начал с сожительства с проституткой, затем он совершил кражу, затем — убийство». Все это соответствовало истине.

Присяжные удалились на совещание, но перед этим председательствующий спросил подсудимого, не хочет ли он что-либо сказать по поводу поставленных вопросов.

— Очень немного, — ответил Клод. — Вот разве что. Я вор, я убийца; я украл, я убил. Но почему украл? Почему убил? Присовокупите, господа присяжные заседатели, к прочим вопросам и эти.

Двенадцать жителей Шампани, которых величали «господами присяжными заседателями», совещались в течение четверти часа и вынесли свое заключение: Клод Гё был приговорен к смертной казни.

Не подлежит сомнению, что с самого начала судебного разбирательства на некоторых из присяжных произвело впечатление, что фамилия подсудимого — Гё [1].

Приговор прочитали Клоду, но тот ограничился только такими словами:

— Пусть будет так. Но почему он украл, этот человек? Почему он убил, этот человек? На эти два вопроса они так и не ответили.

Вернувшись в тюрьму, он с удовольствием поужинал и сказал:

— Тридцать шесть лет — и крышка!

Обжаловать приговор он не хотел. Одна из сестер милосердия, которые ухаживали за ним в больнице, пришла к нему, чтобы уговорить его. Она обливалась слезами, и он подал прошение о помиловании, чтобы не огорчать ее. По-видимому, Клод отказывался очень долго, так как за несколько минут до того, как он поставил свою подпись на документе судебной канцелярии, истек трехдневный срок, предоставляемый для подачи кассационной жалобы.

Бедная девушка в порыве признательности дала ему пять франков. Он принял деньги с благодарностью.

Пока в кассационном суде разбиралось его прошение, арестанты тюрьмы в Труа единодушно замыслили его побег. Он ответил отказом.

Заключенные забрасывали в его одиночную камеру через отдушину то гвоздь, то кусок проволоки, то дужку ведра. Такой умелый человек, как Клод, смог бы с помощью любого из этих трех предметов перепилить свои оковы. Он отдал их стражнику.

Наконец, через семь месяцев и четыре дня после убийства, пришел — как видим, pede claudo [2] ^{7} — день, когда Клод Гё должен был искупить содеянное. 8 июня 1832 года, в семь часов утра, в его камеру вошел секретарь суда и объявил, что жить ему осталось не более одного часа.

Просьба Клода Гё о помиловании была отклонена.

— А я, — равнодушно заметил он, — славно поспал этой ночью, но не подозревал, что следующей ночью буду спать еще лучше.

Приближение смертного часа, видимо, всегда придает величие словам сильных людей.

Пришел исповедник, за ним — палач. Смиренно и кротко разговаривал Клод со священником, вежливо — с тем, другим. Он спокойно отдавал им душу и тело.

Клод полностью сохранял присутствие духа. Когда ему стригли волосы, кто-то в углу камеры заговорил об эпидемии холеры, угрожавшей в это время городу.

— Что до меня, — сказал Клод улыбаясь, — мне холера уже не страшна.

А исповедника он слушал с удивительным вниманием, казнясь и сожалея, что он не получил религиозного воспитания.

По его просьбе ему вернули ножницы, которыми он пытался себя поразить. Одного конца не хватало: он сломался, когда Клод вонзал его в свою грудь. Он попросил тюремщика передать эти ножницы от его имени Альбену. К этому дару, сказал Клод, он хотел бы также присовокупить свою сегодняшнюю порцию хлеба.

Тех, кто связывал ему руки, он попросил вложить ему в правую руку единственную вещь, которая оставалась еще у него во владении, — пятифранковую монету, подарок сестры милосердия.

Было без четверти восемь, когда он покинул тюрьму, сопровождаемый, как все осужденные на казнь, мрачным кортежем. Шел он пешком, был бледен, не спускал глаз с распятия, которое держал священник, но шаги его были тверды.

Это был базарный день, и потому-то его избрали для казни: нужно было приковать к ней как можно больше взоров, — во Франции, оказывается, существуют еще такие полудикие городишки, где общество, убивая человека, похваляется этим деянием.

Гордо и величаво, по-прежнему не спуская глаз с распятого Спасителя, взошел он на помост. Пожелал обнять и поцеловать священника, затем — палача, благодаря одного и прощая другого. Палач легонько отстранил его, как сообщается в одном газетном отчете. Когда подручный палача привязывал его к гнусной машине, Клод знаком попросил исповедника взять у него пятифранковую монету, зажатую в правой руке, и сказал: