«Но стоит нам перенести взгляд чуть в сторону, и социальные вопросы размываются, реформатор становится драматургом, а если взглянуть еще дальше, то увидишь, как драматург превратится в поэта, который чутко прислушивается к подземной поступи троллей. Ибо в глубине своей Ибсен – это Пер Гюнт. В бакенбардах и при орденах, он остается все тем же – околдованным в горах мальчиком.
У родимой груди день-деньской
Отдыхало дитя… Бог с тобой!
У меня ты у сердца лежал
Весь свой век. А теперь ты устал.
Чело, склонившееся над Пером – нематеринское, но оно, несомненно, будет хранить его от плавильной ложки до тех пор, пока люди читают книги и смотрят пьесы».
Б. А. Ерхов
Стихотворения и поэмы
Рудокоп
Выше, молот мой, вздымайся,
камень с треском разрушайся!
Надо путь пробить туда,
где поет, звенит руда.
Жилы красно-золотые
и каменья дорогие
в темных недрах мощных гор
мой угадывает взор.
Веет миром, тишиною
в тьме извечной под землею;
глубже внутрь, в земную грудь
пробивай мне, молот, путь!
Помню – в юности часами
любовался я звездами;
с детски-ясною душой
собирал цветы весной.
Но с тех пор минули годы;
шахты сумрачные своды
все затмили для меня —
прелесть поля, неба, дня.
Верил я, сходя впервые
в недра мрачные, земные:
духи тьмы там, в глубине,
тайну тайн откроют мне.
Но бежит стрелою время,
а загадок жизни бремя
ум все так же тяготит;
тьма во мне, как вкруг, царит.
Иль ошибкою жестокой
был мой путь во тьме глубокой?
В небесах искать ответ?..
Но слепит небесный свет!
Нет, уж, видно, под землею
путь намечен мне судьбою.
Глубже вниз, в земную грудь
пробивай мне, молот, путь!
Вглубь, – пока лишь хватит силы, —
шаг за шагом, до могилы.
Ни луча зари живой,
ни надежды предо мной.
Светобоязнь
Я был в семье и в школе
прехрабрый мальчуган,
но днем лишь; чуть же в поле,
бывало, пал туман
и поползли в долины
ночные тени с гор —
ужасные картины
мне рисовал мой взор.
Из сказок и преданий
рать призраков ползла,
и ночь мне ряд терзаний,
а не покой несла.
Теперь не так бывает:
как воск в пылу огня,
вся храбрость моя тает
при свете ярком дня.
Мне духи зла дневные
страшны; мне жизни шум
в мозг иглы ледяные
вонзает, мутит ум.
Мир призраков туманный
мне нужен, тьмы покров;
он – щит, доспех мой бранный,
я в нем на бой готов.
Я грудью рассекаю
туман, орлом паря;
но крылья опускаю,
едва блеснет заря.
Так, если подвиг мною
и будет совершен, —
наверно тьмой ночною
навеян будет он.
Терье Викен
Жил странный старик в нашем хмуром краю,
С повадкой и взором орла;
Провел он на море всю жизнь свою
И людям не делал зла.
Но в час непогоды он страшен бывал
И словно бы одержим.
«Чудит Терье Викен!» – народ толковал.
Никто из товарищей не дерзал
Тогда заговаривать с ним.
А позже я видел однажды, как он
К нам в город привез улов.
Он был, несмотря на седины, силен,
И весел, и бодр, и здоров.
Он девушек словом смущал озорным,
С юнцами, как равный, шутил,
Он в лодку садился прыжком одним
И, парус поставив, отважно под ним
В морскую даль уходил.
Все то, что я слышал о нем не раз,
Теперь вам поведаю я:
Чудесным покажется мой рассказ,
Но все это правда, друзья!
Я все это знаю от тех, кто жил
С ним рядом в краю родном,
От тех, кто глаза старика закрыл,
Когда на седьмом десятке почил
Он вечным, спокойным сном.
Он был уже с детства мальчишка-пострел,
Раненько ушел от родных,
Везде побывал он и все посмотрел,
Был юнгой из самых лихих.
Но как-то однажды, придя в Амстердам,
По дому он вдруг заскучал,
На судне «Союз» (капитан был Прам)
Он прибыл к забытым родным берегам,
Но парня никто не узнал.
Да как его было, такого, узнать:
Он стал и силен, и красив!
Но умер отец, умерла и мать,
До встречи с сынком не дожив.
Бродил он, угрюмый, дней шесть или пять,
Но был он не зря моряком:
Не мог он бездомным по суше блуждать,
Уж лучше уйти и скитаться опять
В огромном просторе морском.
А годом позднее жену он взял.
Соседи шептались: «Гляди!
Напрасно он с нею судьбу связал,
Еще пожалеет, поди!»
Всю зиму он прожил, счастливый вполне,
В уютном гнезде родном:
Цветы, занавески на каждом окне,
И ярко на снежной блестел белизне
Веселый маленький дом.
Но тронулись льдины, и Терье вдруг
На бриге ушел опять,
Лишь осенью гуси, летя на юг,
Могли бы его повстречать.
Нахмурился он, возвращаясь домой:
Почувствовал тяжесть в груди,
Веселая воля была за кормой,
И скучная жизнь с подступавшей зимой
Ждала его впереди.
Направившись к дому, веселым друзьям
С улыбкой он вслед поглядел:
Разгульную жизнь он любил и сам
И втайне о ней пожалел.
Но в комнате мирной увидел он,
Невольно душой умилясь:
Жена его кроткая пряла лен,
А в люльке румяная, как бутон,
Малютка лежала смеясь.
И с этого часа моряк удалой
Впервые стал домовит:
Бывало, работает день-деньской,
А вечером с дочкой сидит.
Когда же, в предпраздничный вечер, гулял
Народ на соседних дворах,
Он лучшие песни над люлькой певал
И маленькой Анне играть позволял
Ручонкой в своих кудрях.
Но вот начался великий раздор,
Жестокий девятый год.
С печалью и ужасом до сих пор
О нем вспоминает народ.
Вдоль берега флот английский стоял —
Угрюмые крейсера,
Богач разорялся, бедняк погибал,
И каждый больной и голодный знал,
Что смерть стоит у двора.
Но Терье осилил и страх, и недуг,
Ведь помнил он в час лихой,
Что есть неизменный, испытанный друг —
Огромный простор морской.
Не зря он умел отлично грести,
Не зря был он смел и силен:
Надеясь семью от страданий спасти,
Задумал он в лодке зерна привезти,
Морской миновав кордон.
Он лодку поменьше себе подобрал,
Без паруса вышел он:
Доверившись морю, он так полагал,
Ты морем самим охранен.
Он рифы и прежде не раз обходил,
И в шторм, и в густой туман,
Но рифов и штормов опасней был
Тот коршун, что зорко за морем следил, —
Военный корабль англичан.
Но, верой в судьбу и удачу силен,
На весла рыбак налегал;
Вот лодку на отмель вытащил он
И груз драгоценный взял.
Хоть был этот груз не великой цены —
Всего три мешка зерна, —
Но для рыбака из голодной страны
Жизнь маленькой дочки и жизнь жены
Была в нем заключена.
Три дня и три ночи боролся храбрец
С волнами, не видя земли,
На утро четвертого дня наконец
Забрезжило что-то вдали.
То были не толпы бегущих туч,
А цепи суровых скал,
И синий, над строем вершин и круч,
Встал Именес – широк и могуч,
И Терье свой берег узнал.
Он дома! Теперь семья спасена!
Как сердце взыграло в нем!
Он Бога за эти мешки зерна
Восславил в восторге своем.
Но замерла речь, помутился свет
От страха в его глазах:
Не мог ошибиться Терье, о нет!
Входил в Хеснессунн английский корвет
Победно, на всех парусах.
С корвета заметили лодку. Звучит
Сигнал. Закрыты пути.
Но Терье на запад отважно спешит,
Еще надеясь уйти.
Он слышит, как в шлюпке матросы поют,
Но рук не жалеет он,
И крепкие весла по волнам бьют,
И волны дорогу ему дают,
Вскипая со всех сторон.
К востоку от Хомборгсунна есть
Еслинг – угрюмый риф;
Воды два фута бывает здесь,
Когда высокий пролив.
Здесь блещет и пенится водоворот
И в шторм, и в погожие дни,
Но каждый, кто лодку умело ведет,
Надежную пристань всегда найдет
За рифом, в глубокой тени.
Туда-то лодчонка неслась, как стрела,
Минуя гряды камней,
Но шлюпка английская следом шла,
И пятнадцать матросов – в ней.
Тут Терье, великой тоски не тая,
Сквозь грохот прибоя вскричал:
«Ведь только домой торопился я!
Там – голод! Там – дочь и жена моя!
Я хлеб привезти обещал!»
Но громче его закричали они:
«Над нами британский флаг!
Отныне хозяева мы одни
В норвежских ваших морях!»
Вдруг Терье на риф наскочил большой,
И шлюпка матросов за ним.
Ему офицер скомандовал: «Стой!»
И лодку пробил, как мальчишка злой,
Ударом весла одним.
В пробоину хлынувшая вода
Мешки потащила на дно,
Но Терье в беде не робел никогда:
Рванулся спасать зерно.
Матросов он яростно расшвырял,
Упрям и отчаянно смел,
Нырял, задыхался и снова нырял,
А враг беспощадный его поджидал,
Как пленника, взяв на прицел.
Победный салют был немедленно дан:
Доставлен рыбак на корвет!
На мостике гордо стоял капитан —
Юнец восемнадцати лет.
Он первую битву не проиграл,
Ну, как тут надменным не быть!
А Терье пред ним на колени упал,
Пощады прося, как ребенок, рыдал,
Чтоб сердце мальчишки смягчить.
Он плакал – они хохотали в ответ,
И смех был презрительно-зол.
Но вот горделиво английский корвет
К родным берегам пошел.
Затих Терье Викен; он горем своим
Врагов не хотел потешать,
И те, что недавно смеялись над ним,
Дивились, как странно он стал недвижим,
Решившись надолго молчать.
Пять тягостных лет он в тюрьме просидел,
Отсчитывал день за днем,
Согнулся, состарился он, поседел
От мысли о доме родном.
Но с этой лишь мыслью – заветной, одной —
Неволи он вытерпел ад.
Час пробил. Покончено было с войной,
И пленных норвежцев на берег родной
Доставил шведский фрегат.
И Терье на землю сошел опять,
Где был его отчий дом;
Никто молодого матроса узнать
Не мог в моряке седом.
В домишке своем он нашел чужих
И страшную правду узнал:
«Без Терье кормить было некому их,
И в братской могиле, как многих других,
Их сельский приход закопал».
Шли годы, и лоцманом Терье служил,
Вся жизнь его в море прошла,
Не раз он в порт корабли приводил
И людям не делал зла.
Но страшен и дик он порою бывал
И словно бы одержим.
«Чудит Терье Викен!» – народ толковал,
Никто из товарищей не дерзал
Тогда заговаривать с ним.
Однажды он в лунную ночь наблюдал
За морем, глядя на юг,
И яхты английской тревожный сигнал
Вдали он заметил вдруг.
На мачте трепещущий алый флаг
Взывал о спасенье без слов,
И лоцман – испытанный старый моряк —
Повел свою лодку сквозь ветер и мрак,
Помочь иноземцам готов.
Поднялся на палубу он; оглядясь,
Уверенно стал за штурвал.
И яхта послушно вперед понеслась,
Минуя рифов оскал.
И вышел на палубу лорд молодой
И леди с ребенком – за ним:
«Спасибо, старик! ты нам послан судьбой!
За помощь, оказанную тобой,
Мы щедро тебя наградим!»
Но лоцман вздрогнул и побледнел,
Оставил сразу штурвал,
На яхту прекрасную он посмотрел
И, зло усмехнувшись, сказал:
«Милорд и миледи! Скажу, не тая,
Мне яхту никак не спасти,
Здесь берег опасный, но лодка моя
Надежна вполне и сумею я
Сквозь рифы ее провести!»
Вот лодка, лавируя, птицей летит,
Минуя гряды камней,
Но лоцмана взор как-то странно блестит,
Становится все мрачней.
Вот Еслинга риф и кипящий прибой,
Вот Хеснессун перед ним, —
Вдруг встал во весь рост норвежец седой
И лодку пробил, как мальчишка злой,
Ударом весла одним.
В пробоину хлынула, пенясь, волна,
Как хищник в жестокой борьбе,
Но мать, помертвев, от испуга бледна,
Ребенка прижала к себе:
«Дитя мое, Анна!» – на этот крик,
Как будто от сна пробудясь,
За парус умело схватился старик,
И лодка, как птица, вспорхнувшая вмиг,
Крылатая, вновь понеслась.
Их море трепало, как щепку крутя,
Пока не швырнуло на мель,
И снова нахлынули волны, свистя,
В широкую черную щель.
Тут лорд закричал: «Нам спасенья нет!
Мы гибнем! Ко дну идем!»
«Не бойтесь! – моряк усмехнулся в ответ, —
Лишь раз – но тому уж с десяток лет —
Тонула здесь лодка с зерном…»
Тревога мелькнула у лорда в глазах,
Мгновенно припомнил он,
Как ползал пред ним на коленях рыбак,
Отчаяньем ослеплен.
«Ты взял мою жизнь! – Терье Викен
вскричал. —
Ты в смерти семьи виноват!
Теперь мы сочтемся, мой час настал!»
И тут на колени пред лоцманом стал
Британец-аристократ.
Но Терье стоял, на весло опершись,
Как в юности, строен и прям,
Глаза его странною силой зажглись
И ветер гулял по кудрям.
«Ты помнишь, как шел твой надменный корвет
Победно, на всех парусах,
Ты был и спокоен, и сыт, и одет,
Тебя забавляло, что хлеба нет
В убогих рыбачьих домах…
Миледи твоя прекрасней весны
И руки, как шелк, у нее,
Грубей были руки моей жены,
Но в них было счастье мое…
Дочурка твоя синеглаза, бела,
Кудрява, как ангелок, —
Моя – побледней и попроще была,
Понравиться каждому вряд ли могла,
Но я ее нежно берег…
Владел я сокровищем самым большим,
Ценимым выше всего,
Я жил, и дышал, и гордился им,
А ты – уничтожил его!
Но срок расквитаться с тобою настал:
Ты тоже припомнишь сейчас,
Как счастье свое я напрасно спасал,
Седым за несколько лет я стал,
Ты станешь седым за час!»
Он за руки мать и ребенка берет,
Он мрачен, суров и тверд:
«Спокойно! Ни с места! Ни шагу вперед!
Ты их потеряешь, милорд!»
Британец рванулся и помертвел,
Не в силах страх превозмочь,
На лоцмана молча он дико глядел:
Свершилась расплата – и он поседел
За эту короткую ночь.
Но Терье лицом и душой просиял,
От сердца его отлегло,
Он руки ребенка поцеловал
И вдруг улыбнулся светло.
И громко сказал он: «Свободен я!
Как радостно стало жить!
Теперь Терье Викену все друзья,
Теперь не клокочет уж кровь моя
Мучительной жаждой отмстить!
За долгие годы в тюремной тоске
Я высох умом и душой,
Как стебель, растоптанный на песке;
Но ныне – мы квиты с тобой!
Я все тебе отдал, чем был богат,
Я честно тебе заплатил,
Пусть был я сегодня с тобой грубоват, —
Не сетуй: уж в этом сам Бог виноват —
Таким он меня сотворил!»
Наутро узнали, что яхта цела,
Что все спасены притом,
О Терье Викене слава пошла
В народе из дома в дом.
Никто о случившемся ночью не знал,
Но начали все замечать,
Что Терье веселым и бодрым стал,
Тот нрав, что в плену он совсем потерял,
Как будто обрел он опять.
И лорд, и миледи, прощаясь, вошли
В убогий рыбачий дом
И лоцмана крепкие руки трясли,
Признав спасителя в нем.
И Терье им дружески руки потряс,
Дитя по кудрям потрепал.
«Признаюсь вам: вот кто поистине спас
От страшной минуты меня и вас!» —
Он тихо и просто сказал.
Вот яхта, Хеснессунн проходя,
Норвежский подняла флаг,
Там дикий прибой, ничего не щадя,
Кипел на белых камнях.
Рукой по глазам Терье Викен провел —
Покончено с долгим сном:
«Всего я лишился и все приобрел,
И если ты, Боже, меня нашел,
Спасибо тебе на том!»
Таким я видал его: в город он
Богатый привез улов.
Он был, несмотря на седины, силен,
и весел, и бодр, и здоров.
Он девушек словом смущал озорным,
С юнцами, как равный, шутил,
Он в лодку садился прыжком одним
И, парус поставив, отважно под ним
В морскую даль уходил.
У церкви Фьере могила есть —
Открыта ветрам она,
Ни дерева нет, ни ограды здесь,
Но надпись на камне видна.
Одиннадцать букв: «Терье Вийкен» и год
Кончины – белеют на нем,
Дожди его моют, и солнце печет,
И дикое племя цветов растет,
Его окружая венком.
×