И так мы не один раз сходимся, говорим о том о сем, и мне становятся понятнее все эти люди. Это уже не капитан, стармех и помощник капитана, и рыбмастер, это Сергей Михайлович Чернов — Афанасьич — Егор Иванович — люди одной судьбы, одной работы. Один чуть растолстел, обрюзг, хоть и молод, у другого запухшие глазки, жены у них и дети, и всякие такие домашние дела, хлопоты, неприятности, и работа идет не так, как им хочется, и в траловом управлении попадаются такие дубы, что будь здоров! Но в них есть и другое, подспудное, что позволяет им выдерживать десятилетиями свою морскую жизнь, выполнять и перевыполнять всяческие планы, ругаться до хрипоты из‑за ремонта, из‑за частей, болеть за свое судно и гордиться его успехами.
Мы и кофеек‑то попиваем и разговариваем подолгу потому только, что рыба не особенно идет, редко когда больше тонны, и с ней вполне управляется вахта. А пойдет рыба, тут не до кофейка, только поспать бы кое‑как, а то все работа, работа, работа — по шестнадцать часов на палубе в качку!
И вот когда пришла мне пора прощаться и уезжать в Мурманск, — может быть, и завидовали мне втайне моряки, не знаю, а мне было грустно, лезла в голову всякая ерунда. Например, почему не живет человек лет по пятьсот? Лет десять можно было бы в море поработать, лет десять — где‑нибудь в горах, лет десять покосить хлеб, лет десять книги пописать…
В тот же день шел как раз в Мурманск траулер «Стрелок». Вытащив трал, мы пошли полным ходом на север, где на горизонте дымил «Стрелок». Вдруг накатил туман — ничего не стало видно, капитан наш по инструкции начал давать гудки. Один гудок с интервалом в минуту.
Дикое это ощущение — плыть в тумане! Не видно неба, не видно горизонта, ничего, море приобретает странный мыльный цвет. Гудок задушенно ревет наверху, и где‑то в неизвестности откликается ему другой. Гудки сближаются и вот, как на переводной картинке, появляется в тумане силуэт другого корабля…
Начинаем спускать шлюпку. Из‑за волнения никак ее не удается выпихнуть за борт, только выпихнут и начнут спускать, как она наседает снова на борт.
Но вот шлюпка спущена, матросы валятся в нее, улучив момент, прыгаю и я, тут и Афанасьич, и Егор Иванович, матросы умащиваются на весла, Афанасьич, раскорячась, выпрямляется, держится за румпель, поднимает руку и поет:
— И–и-и… рраз! И–и-и… два! И–и-и… рраз!
Через десять минут мы у борта «Стрелка». Незнакомые лица, незнакомый корабль. Я уже на борту, в последний раз смотрю на Афанасьича, на Егора Ивановича, на матросов — они внизу, уж оттолкнулись, уж зашевелили тонкими ножками весел, поползли назад, в туман — все дальше. Машем друг другу, туман так же быстро, как и навалился, расходится, и оба корабля оказываются совсем близко друг от друга.
Три раза долго и щемяще гудит «РТ-106», три раза отвечает ему «Стрелок», «РТ-106» отворачивает и начинает уходить, сильно дымя. А мы ждем. Ждем капитана еще одного траулера. Капитан этот- заболел, связался с Мурманском по радио, рассказал о том, что чувствует, ему приказали оставить судно и добираться в Мурманск, и вот «Стрелок» его ждет. Подходит еще траулер, тоже спускает шлюпку, больной капитан поднимается я сразу же просит взаймы бобинцы.
Наконец мы трогаемся. Мне дали каюту в самой корме, над винтом, и всю ночь в днище била отбрасываемая винтом вода, всю ночь гремело в корме: «Бу–бу–бу–бу–бу».
А днем мы входили в Кольский залив, и еще миль за сорок от Мурманска все свободные моряки уже переоделись, торчат на палубе, а палубу и вообще все моют, скребут, убирают. В рубке оба капитана рассказывают друг другу и всем, кто рядом, страшные истории о штормах, туманах, авариях и спасениях. Показался и быстро приблизился Мурманск, пошли мимо причалы, но «Стрелку» никак не удавалось войти в узкую щель между уже стоящими у причала траулерами…
Из рубки свистнули в машину, и когда из машины ответили, крикнули туда, чтоб не отходили от реверса.
— Да я. уж два часа у реверса стою! — ответили из машины. — Скоро вы там, черти?
Прекрасны все‑таки море и моряки!
Август 1961 г. — апрель 1962 г.