Борьба между поклонниками мадемуазель Лемор и сторонниками мадемуазель Пелисье ото дня ко дню все больше разгорается. Обе комедиантки бешено между собой соревнуются, благодаря чему Лемор становится очень недурной актрисой. Случается, что в партере вспыхивают споры, да такие жаркие, что еще немного — и дело дойдет до шпаг. Обе дамы ненавидят друг друга, как жабы, а уж болтают они обе просто прелесть что такое! Мадемуазель Пелисье — особа очень наглая и очень взбалмошная. На днях в Булонском дворце она за столом в присутствии неких крайне подозрительных особ во всеуслышание возвестила, что дорогой ее супруг, господин Пелисье, — единственный в Париже мужчина, который не носит рогов. Что касается Лемор, то она глупа как пробка, зато голос у нее удивительный, не сравнимый ни с чьим другим, и играет она с большим чувством, в то время как игра Пелисье — это прежде всего большое искусство. Последнюю, переиначив ее имя, иные называют Подлянкой. Мюрера вот уже три месяца как перестала бить лихорадка, теперь им овладело благочестие. 14-го сего месяца будут давать «Прозерпину». Цереру играет Антье, Прозерпину — Лемор, Аретузу — Пелисье, Плутона — Тевенар, Асколафа — Шассе. Таково распределение ролей; говорят, оно как нельзя более удачно. И все же я сомневаюсь, чтобы эта опера имела успех, — речь идет там о покинутой любовнице, вспоминающей дни былой любви, о маленькой девочке, которая собирает цветы и плетет из них гирлянды, о старике вознице, грубом и влюбленном. Один только эпизод — «Алфей и Аретуза», пожалуй, еще довольно трогателен, все же остальное холодно, тягуче и скучно. Господин де Носе {18} на днях уверял меня, будто это лучшая опера на свете, — в ней-де заключена аллегория {19}, и в этом ее очарование. Я на это ответила ему, что, возможно, она доставила удовольствие особе, для коей была сочинена, но что до меня, то я никакого почтения к оной особе не испытываю, никогда ее не видела и ее разрыв с королем, ее пени, ее печали — все это не способно меня растрогать. Комедия приходит в упадок, все хорошие актеры собираются покинуть ее, а дурные играют из рук вон плохо и никаких надежд не внушают.
Король сейчас в Марли, где по вечерам ужинает с придворными; а у королевы теперь по утрам завтракают. Такого заведения еще не бывало — никогда прежде королева не вкушала пищу вместе с придворными дамами. Идут разговоры о войне {20}, наши кавалеры весьма ее жаждут, дам же наших она не слишком пугает. Давненько не тешили они себя тревогами и радостями военных кампаний; видно, им охота проверить, очень ли будут они печалиться в разлуке со своими милыми.
…Сию минуту узнала, что будут сокращать бессрочные ренты {21}. Ни у меня, ни у вас ее нет — этим и утешаюсь. Последнее время мне что-то неможется. Вчера я велела отворить себе кровь. Я принимаю железо, я похудела; надеюсь, это не будет иметь дурных последствий. Прощайте, сударыня, не оставляйте меня и далее своим добрым расположением — оно служит мне лекарством от всех моих недугов, как телесных, так и душевных. Кстати, здесь имело место одно происшествие, от которого волосы встают дыбом {22}, — до того мерзкое, что невозможно написать о нем. Но все, что ни случается в этом государстве, предвещает его гибель. Сколь же благоразумны все вы, что не отступаете от правил и законов, а строго их блюдете! Отсюда и чистота нравов. А я что ни день, то все больше поражаюсь множеству скверных поступков, и трудно поверить, чтобы человеческое сердце было способно на это. Иной раз мне кажется, что уже ничто не способно поразить меня, но назавтра же я убеждаюсь, что ошибалась.
Из Аблона, 5 мая 1727
Как поживаете, сударыня? Не сообщите ли что-либо о себе? Или вы решили наказывать меня за долгое молчание? Слишком уж суровая кара со стороны такой справедливой особы, как вы, и к тому же она несоразмерна вине. Ведь не можете же вы усомниться в моем сердце? Для этого вы слишком хорошо его знаете. Ваше молчание сродни неблагодарности и забвению. Ради всего святого! Не забывайте, что на всем божьем свете нет у меня никого, кого бы я любила и почитала больше, чем вас; вам следует любить меня если не по велению сердца, то хотя бы из здравого смысла. Дочь ваша несколько раз оказывала мне честь своими посещениями; не будь я до такой степени занята, мы виделись бы с ней чаще, — я ведь всегда очень ее любила, а теперь, признаться, полюбила еще больше. Эту фразу люди неблагожелательные могли бы истолковать неверно в том смысле, что вы-де злонамеренно старались отдалить нас друг от друга. Но людям здравомыслящим и знающим человеческое сердце легко понять, что чем дальше от нас предмет нашей любви, тем дороже становится нам все, что до него относится.
Я все это время жила надеждой на путешествие в Пон-де-Вель, которое позволило бы мне съездить повидаться с вами. Однако с грустью убеждаюсь, что до тех пор немало еще воды утечет. Меня все кормят обещаниями, и чует мое сердце, что они решили пока этого путешествия не предпринимать. Очень мне это досадно; им доставляет удовольствие обнадеживать меня, чтобы вслед за тем эти надежды разрушать. Иногда я твердо решаю выказывать перед ними полное безразличие по этому поводу, но всякий раз мне так и не удается скрыть свою радость или печаль.
…У герцога {23} был небольшой удар, но он уже выздоравливает. На рынке говорят, что вот-де кривого и смерть не берет оттого, что слишком злой, а принц оттого умер, что был добрым. Эти бедные люди, бог знает почему, приписывают ему доброту — должно быть, потому, что никогда не видели от покойного ни добра, ни зла.
Как только представится к тому случай, пришлю вам одну книгу, которая имеет здесь большой успех, — «Путешествие Гулливера», перевод с английского, автор ее — доктор Свифт. Книга весьма забавная — много в ней остроумия, выдумки и тонкой насмешливости. Детуш написал премилую комедию «Женатый философ» {24}; есть в ней и чувство и хороший вкус, но до таланта Мольера ему далеко. Еще идет «Критика» того же сочинителя — это панегирик «Женатому философу», и, говорят, довольно плохо.
Ваше поручение постараюсь выполнить как можно скорее. Вы обижаете меня, полагая, будто оно может сколько-нибудь меня обременить. Нет, сударыня; да прикажи вы завтра, чтобы я из любви к вам ходила на голове, я с радостью вам повинуюсь, верьте этому, если не хотите смертельно меня огорчить. То место вашего письма, где вы пишете, что мы больше не увидимся, заставило так сжаться мое сердце, что я чуть не заплакала. Нет, что бы ни случилось, я непременно вас увижу, если, конечно, до тех пор не умру. Но ведь здоровье мое не столь уж дурно; так что позвольте мне надеяться, что я не раз еще обниму вас, прежде чем умру.
Вы спрашиваете меня о шевалье. Он в Перигоре, со здоровьем у него там, как всегда, довольно скверно. Он уверяет, что причин для беспокойства нет. Ко мне он относится нежнее, чем когда-либо, и письма пишет такие же, как те, что я давала вам читать в карете незадолго до вашего отъезда. Когда бы я посмела, я послала бы вам с них копии, но слишком уж он меня в них хвалит; однако они так превосходно написаны, что если не знать, о ком в них идет речь, поистине могут привести в восхищение. Никаких парижских новостей я не знаю, сюда они ко мне не доходят, живу здесь словно на краю света — работаю на винограднике, тку пряжу, из которой буду шить себе рубашки, охочусь на птиц. Получила несколько писем от госпожи Найт. Она пишет, что в замужестве своем счастлива и, с тех пор как они поженились, живет в Баттерси; а вот господин Болингброк {25}, сдается мне, не слишком доволен. Не иначе как на милорда нашло умопомрачение, что он так выдал замуж свою дочь. Вы бы поступили разумнее. Надобно было предоставить вам действовать по вашему усмотрению и ни на чем не настаивать. Прощайте, сударыня, не лишайте меня и впредь вашего расположения.