— С тобой все в порядке?
Де Цикада не отвечает. Тереза переспрашивает:
— Лу-Фифи, с тобой все в порядке?
Вот уже добрые пять минут он выглядел как-то странно. Он мрачнел. Черты его лица обострялись, удлинялись, вытягивались. Люлю Думер ничего не замечала, потому что была не в курсе.
— С тобой все в порядке, Лу-Фифи?
Он трясет головой, что означает «нет». Он дышит совершенно ненормально. Говорить не хочет. Может быть, даже не может. Может быть, даже если бы захотел.
— Хочешь, я сделаю укол?
Он трясет головой, что означает «нет». Теперь он сидит согнувшись, упираясь руками в колени.
— Зря. Ты же сам знаешь, что каждый раз все заканчивается уколом.
Она поясняет Люлю Думер:
— Он каждый раз думает, что онталгия быстро отпустит, но она не отпускает, он каждый раз надеется, ждет до последней минуты, но в итоге все равно приходится прибегать к наркотикам.
Люлю не очень врубается в то, что происходит, но ей становится не по себе. Она боится, что дядька шлепнется на пол и изо рта у него потечет слюна, как это иногда случается с людьми на улице.
Луи-Филипп де Цикада, обоими кулаками опираясь на колени, Луи-Филипп де Цикада, согнувшись, дышит просто ненормально, то есть начинает осознавать свое дыхание из-за того, что в данный момент оно работает неважно. Нельзя сказать, что он, Луи-Филипп де Цикада, задыхается, нет, так сказать нельзя, но в данный момент он удручен; в момент, последовавший за осознанием своего затрудненного дыхания, Луи-Филипп де Цикада удручен сужением легких, легочных мышц, легочных нервов, легочных каналов, легочных сосудов, это что-то вроде удушья, но не того, что сдавливает горло, сжимает глотку сверху, а удушье, которое начинается снизу, которое охватывает одновременно с обеих сторон, это удушье всей грудной клетки, полное сковывание дыхательных путей. А теперь, а теперь становится еще хуже. Это удушье берет не за горло, как если бы мощные руки сжимали шею, нет, это удушье поднимается из мрака диафрагмы, распространяясь от самого паха до трахей, а еще это удушье тоски, крах настроения, кризис сознания. А теперь, а теперь становится еще хуже, ибо это страшнее, чем сковывание, страшнее, чем сдавливание, это — физиологическая пропасть, анатомический кошмар, метафизический ужас, возмущение, стон; сердце бьется слишком быстро, руки судорожно сжимаются, кожа потеет. Луи-Филипп де Цикада подобен рыбе, брошенной на дно лодки, он в отчаянии разевает рот, поскольку чувствует, что сейчас умрет, поскольку чувствует, что уже умирает. Но Луи-Филипп де Цикада, неподвижно застывший в кресле, заброшен в мир, где людям дышится труднее, чем рыбам, выуженным из воды, Луи-Филипп де Цикада не умрет, хотя чувствует, что умирает, он не умрет, по крайней мере, на этот раз, он дышит все глубже и глубже, но его дыхание замирает, уже ничто не проникает в грудь, кажется, он больше не выдержит, и все же он держится. Большой атмосфере, окружающей земной шар, на котором живет Луи-Филипп де Цикада размером с вошь, этой большой атмосфере не удается, хотя он судорожно открывает пасть, беспрестанно увеличивая амплитуду, этой большой атмосфере никак не удается просочиться в его глубины, в глубины человека размером с вошь; там внутри есть маленькое пространство, куда она, большая атмосфера, не проникает вовсе, маленькое, разветвленное, словно два сросшихся дерева, пространство, которое отторгает большую атмосферу.
Тереза настаивает:
— Ну что? Сделать тебе укол?
Он что-то сипит. Кивает.
— Филонтин или ничтотин?[15]
О, ему уже все равно.
Люлю Думер смотрит на него с жалостью. Бедный дяденька, думает она, даже не в силах выбрать себе лекарство, а ведь лечение — штука серьезная. Тереза идет за шприцем и снадобьем, Тереза идет кипятить воду. Все это время Лу-Фифи продолжает борьбу, свой одиночный бой, свои легочные маневры; обильно течет едкий пот. Взгляд Лу-Фифи уходит в такие дали, которые невозможно даже представить. Бедный, бедный дяденька, думает она, Люлю Думер.
— Готово! — кричит Тереза.
Он встает. Опираясь на стул, стол, доходит до кровати. Отстегивает подтяжки, расстегивает ширинку, задирает халат, спускает штаны, затем трусы и ложится, продемонстрировав свои ягодицы Люлю Думер, которая думает, да-а, ну и оригиналы же они здесь.
Тереза щупает ягодицу, ищет удобное место, которое в итоге находит, трет кожу ватой, пропитанной спиртом, и раз! втыкает иглу, после чего наркотик медленно вливается в кровь. Бездыханный де Цикада экзальтированно таращится в потолок; у него отсутствующий вид. Выбитый из колеи переживаемой агонией, он истекает потом и судорожно сжимает пальцы. Кажется, он сейчас умрет, судя по его глазам, он уже очень далеко. Нет, он не умрет, нет, он не умрет; проходят удручающие минуты, постепенно удушье отпускает, сжимавшийся панцирь, сдавливавший грудь, дает слабину, и время от времени де Цикаде удается глубоко вздохнуть; проходит еще несколько минут, распростертый плашмя де Цикада дышит более или менее нормально, в забитых слизью легких начинает свистеть и булькать. Лу-Фифи лежит молча и неподвижно.
— Оставить тебя одного? — спрашивает у него Тереза.
Он закрывает глаза, затем их снова открывает, торжественно. Тереза накрывает его одеялом. Уводит Люлю Думер.
Из комнаты Терезы видны бурлящие и блестящие парижские холмы, Люлю Думер смотрит и заявляет:
— Как здесь классно! Провинция может отдыхать.
Тереза достает из-под кровати бутылку шартреза[16].
Протягивает Люлю Думер маленькую чашечку, себе наливает в стакан из-под зубной щетки.
— Сколько сейчас времени? — спрашивает Люлю Думер.
— Одиннадцать часов.
— Уже одиннадцать. И часто тебе приходится его колоть?
— Говори тише, не то разбудишь. Когда он чувствует, что болезнь подступает, или когда я ему нужна, он стучит в стенку, и если я здесь, то иду к нему. Но обычно его прихватывает ночью, а ночью я почти всегда здесь.
— Он тебе платит?
— Он делает мне маленькие подарки, но я бы ухаживала за ним и без этого. По-дружески.
— А что с ним происходит? Штрангулеты[17]?
— Что?
— Штрангулеты. Так это называется у нас в Танкарвиле, в районе Нижней Сены.
— Нет, эта болезнь вряд ли известна вашей деревенщине, поскольку она совсем новая, к тому же экзистенциальная.
— А как ты можешь это объяснить?
— Говорю же тебе, экзистенциальная. Название известно, а вылечить невозможно.
— А вши — тоже болезнь?
— Может быть. Не исключено, что тоже экзистенциальная. Надо спросить у доктора.
— Что бы там ни было, но, судя по всему, бедный старик ужасно страдает.
— Он не такой уж и старый.
— А кто он по профессии?
— Поэт.
— Как Малларме?
— Да.
— Такой же знаменитый?
— В Рюэйле — очень известный, в Нантере[18] и Сюрене — чуть меньше.
— Слушай, а это правда, то, что я прочла в картах?
— Да. Жена его бросила, но не ради другого мужчины.
— А ради чего?
— Подумай.
— Я даже не знала, что такое бывает.
— Да уж, пакость, конечно, но на белом свете чего только не бывает.
— А он все еще любит ее, ну, ту женщину?
— Похоже на то.
Раздается глухой стук в стену.
— Он меня зовет, — сказала Тереза.
Они допили шартрез.
— Извини, малышка, — сказала Тереза, — пойду посмотрю, что ему от меня надо.
Они вышли. Люлю Думер пошла к своей комнате, Тереза вошла к де Цикаде. Лампа у изголовья освещала лицо утопленника, которого вытащили на берег. Де Цикада закрыл глаза.
— Плохо, да? — тихо спросила Тереза.
Де Цикада даже не пошевелился.
— Лу-Фифи, — вполголоса позвала Тереза.
Де Цикада открыл глаза.
— Плохо, да?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Ты хочешь, чтобы я тебя прикончила?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Не хочешь подождать? Может, пройдет само?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Хорошо, сейчас мы тебя доконаем.