Внезапно, к ужасу своему, я почувствовал, как ноги сами несут меня по направлению к незнакомцу и его скамейке, словно он призывал меня каким-то неведомым оккультным устройством.

Еще мгновение, и я… стоял перед ним.

— Чудесный день, — сказал он голосом, вполне подходящим для шекспировской сцены, однако, при всей его глубине, слегка искусственным. Помолчав, он добавил: — После дождя всегда особенно остро чувствуешь запах города.

Я вежливо улыбнулся. Все мои инстинкты умоляли меня не затевать разговора с этим словоохотливым незнакомцем.

Он подвинулся, прикоснувшись к деревянному сиденью длинными пальцами.

— Садитесь, прошу вас, — сказал он, и я подчинился.

Я достал портсигар, вынул сигарету и похлопал по карманам брюк в поисках спичек. Словно по волшебству спичка «Люцифер» [3] зажглась в его руке, и он дал мне прикурить.

Я протянул портсигар ему, но он вежливо отказался. В осеннем воздухе повисла струйка дыма.

— Похоже, вы пытаетесь избавиться от этой вредной привычки?

Должно быть, я выглядел совершенно ошарашенным.

— Запах бергамота [4], — произнес он. — В Америке это называют «чай осуиго»; там его отвар пьют исключительно ради удовольствия. Бывали в Америке?

— Не был давно, — сказал я.

— А… — Он кивнул. — Так я и думал.

— Похоже, вы очень наблюдательный человек, — рискнул заметить я.

— Стараюсь поддерживать форму, — сказал он, — хотя это уже не так легко, как в молодости. Странно, не правда ли, что, по мере того как прибывает опыт, чувства словно притупляются? Их нужно тренировать, играя ими, как этот паренек, Ким. Из Киплинга. Вам нравится Киплинг?

У меня возник соблазн ответить хриплым голосом старого хрыча: «Не знаю, я и в Киплинге давненько не бывал», — но что-то подсказывало мне (опять это странное чувство!), что с ним шутить подобным образом не стоит.

— Читал, но очень давно, — сказал я.

— Киплинг. Исключительный писатель. Интересно, не так ли, что близорукий человек столь красочно описывает именно это чувство?

— Вероятно, компенсация, — предположил я.

— Ха! Да вы психиатр! И последователь Фрейда!

Черт бы его побрал. Через минуту он попросит меня вытащить карту и скажет мне телефонный номер моей тети.

Я сделал легкий кивок.

— Так я и думал, — сказал он. — По вашим туфлям я понял, что вы бывали в Вене. Подошвы герра Штокингера не спутать ни с какими другими.

Я повернулся и впервые рассмотрел этого человека с головы до ног. Тесный пиджак, потертые брюки, открытый воротник рубахи, красный шарф вокруг шеи, а на голове — кондукторская фуражка с номером 309 на медной бляхе.

Рабочий? Нет, староват для такого занятия, подумал я. Скорее кто-то, кто хотел бы выдать себя за работягу. Возможно, детектив страховой компании? При одной мысли об этом мое сердце похолодело.

— Должно быть, частенько сюда наведываетесь? — спросил я, принимая правила его игры. — Угадываете профессию незнакомцев… Развлекаетесь понемногу?

Его брови чуточку приподнялись.

— Развлечение? На поле жизненной битвы нет места развлечениям, мистер…

— Де Воорс, — сказал я, произнеся первое, что пришло в голову.

— А! Де Воорс. Следовательно, голландец.

Это был не столько вопрос, сколько утверждение — словно он проверял по пунктам какой-то невидимый список.

— Да, — сказал я. — По происхождению.

— Говорите по-голландски?

— Нет.

— Как я и думал. Лабиальные звуки у вас формируются иначе.

— Послушайте, мистер…

— Монтегю, — сказал он, обхватив мою руку в самом сердечном рукопожатии.

Но почему у меня возникло чувство, что он одновременно прощупывает пальцем мой пульс?

— Сэмюэл Монтегю. Рад познакомиться с вами. Искренне рад.

Он приложил два пальца к козырьку фуражки, словно отдавая мне честь.

— Вы не ответили на мой вопрос, мистер Монтегю, — сказал я. — Так часто вы сюда наведываетесь, чтобы понаблюдать?

— Парки нашей столицы просто подталкивают мысль, — сказал он. — К тому же обилие зелени помогает высвободиться уму.

— Свободная езда не всегда безопасна, — сказал я, — особенно для ума, привыкшего ездить по накатанной дорожке.

— Великолепно! — воскликнул он. — Метафора! Хотя голландцы не особенно склонны к метафорам.

— Послушайте, мистер Монтегю, — сказал я. — Не уверен, что мне нравится…

Но его ладонь уже сжимала мою руку.

— Без обид, дружище. Без обид. Во всяком случае, стало ясно, что ваш британский ежик оказался более колючим, чем ваша голландская куница.

— Что, черт дери, вы хотите этим сказать?! — Я вскочил на ноги.

— Ничего, абсолютно ничего. Попытался пошутить — увы, неудачно. Прошу прощения.

Он потянул меня за рукав и заставил снова опуститься на скамью.

— Видите того типа… Вон там… — сказал он негромко. — Не смотрите на него так открыто. Да, тот, что за оградой газона. Что вы о нем можете сказать?

— Он врач, — сказал я быстро, радуясь, что разговор пошел не обо мне. Расширившиеся глаза собеседника подсказали мне, что я угадал.

— Но откуда вы знаете? — требовательно спросил он.

— У него слегка сутулые плечи, выдающие человека, которому приходится проводить долгие часы у постели больного.

— И?..

— И кончики его пальцев в пятнах от нитрата серебра, которым он сводит бородавки.

Монтегю рассмеялся.

— Почему вы уверены, что он не обычный аптекарь-курильщик?

— До сих пор он ни разу не закурил, притом аптекари не носят черные саквояжи.

— Великолепно! — воскликнул Монтегю. — Добавьте к этому значок больницы Барта на его лацкане, печатку Королевского колледжа хирургов на цепочке от часов и, конечно, стетоскоп в кармане пиджака.

Я заметил, что улыбаюсь ему во все тридцать два зуба — как Чеширский кот.

Похоже, включаюсь в игру.

— А смотритель парка?

Я обвел взглядом старика, который острым наконечником палки накалывал бумажки и со снайперской точностью стряхивал их в мусорный бак на колесиках.

— Старый солдат. Хромает. Был ранен. Большое крупное тело, которое с трудом удерживают слабые ноги. Вероятно, провел много времени в госпиталях, залечивая свои раны. Не офицер — не та выправка. Я бы сказал — пехота. Служил во Франции.

Монтегю слегка закусил губу и подмигнул мне.

— Прекрасно! А вот теперь… — Он указал подбородком на женщину, сидящую на самой ближней к воде скамейке. — Совершенно ординарный, ничем не примечательный человек. Спорю на шиллинг, что вы не сможете сообщить мне о ней три значимых факта.

Пока он говорил, женщина вскочила на ноги и бросилась к ребенку, который уже по колени вошел в воду.

— Генрих! Иди сюда, милый лягушонок!

— Она немка, — сказал я.

— Безусловно, — кивнул Монтегю. — Но дальше? Пожалуйста, продолжайте!

— Она немка, — произнес я так, словно ставил точку на этом бесполезном упражнении. — И всё.

— И всё? — спросил он меня, придвинувшись почти вплотную.

Я счел ниже своего достоинства отвечать.

— Что ж, разрешите взглянуть мне, если вы позволите начать оттуда, где остановились. Как вы уже заметили, она немка. Начнем с этого. Отметим далее, что она замужем: кольцо на безымянном пальце левой руки делает этот факт очевидным, а подтверждает его то, что юный Генрих, потерявший палочку в воде, вылитая копия своей матери.

Она вдова — и, насколько я могу судить, с совсем недавнего времени. Ее черное платье буквально на днях было приобретено в магазине траурных принадлежностей Питера Робинсона. Ярлычок все еще не срезан, что говорит — среди прочего — о том факте, что, невзирая на ее кажущиеся спокойствие и уравновешенность, она чрезвычайно расстроена, а служанки у нее уже нет.

Несмотря на то что она не обратила внимания на ярлычок, у нее прекрасное зрение. Это следует из того факта, что она читает книгу очень маленького формата и одновременно — лишь приподняв глаза — следит за малышом, который играет почти посередине пруда. Как вы думаете, что привело такую женщину в общественный парк?