Цезарь поворачивается к камере.

— Что ж. Думаю, на этом закончим. Возвращаемся к обычной программе.

Передача заканчивается музыкой, а потом появляется женщина, которая зачитывает список ожидаемого в Капитолии дефицита: свежие фрукты, солнечные батареи, мыло. Я смотрю на нее с непривычной заинтересованностью, потому что знаю, что все будут ожидать моей реакции на интервью. Но я в любом случае не смогу так быстро все обдумать — радость от того, что увидела Пита живым и невредимым, его защиту моей невиновности в сотрудничестве с мятежниками и его несомненную причастность к Капитолию, проявившееся в призыве прекратить огонь. О, это прозвучало, словно он осуждал обе стороны, ведущие эту войну! Но на данном этапе незначительных побед мятежников прекращение огня может привести лишь к возвращению к предыдущему статусу. Или даже хуже.

Позади себя я слышу обвинения в адрес Пита. Слова «предатель», «обманщик» и «враг» отскакивают от стен. Так как я не могу ни присоединиться к оскорблениям мятежников, ни возразить им, лучшее, что я могу сделать — убраться отсюда. И только я добираюсь до двери, голос Койн перекрикивает остальных.

— Тебя никто не отпускал, солдат Эвердин.

Один из людей Койн берет меня за руку. Правда, это не агрессивное движение, но после арены я чувствую себя беззащитной при каждом незнакомом прикосновении. Я вырываю руку и бегу по коридору. Шагов погони не слышно, но я не останавливаюсь. Мой разум быстро составляет список моих тайных укрытий, и я сматываюсь в каморку с продовольствием, свернувшись клубком вокруг коробки с мелом.

— Ты жив, — шепчу я, прижимая ладони к щекам и ощущая столь широкую улыбку, что она, должно быть, выглядит как гримаса.

Пит жив. И он предатель. Но сейчас мне наплевать. На то, что он говорит или на тех, для кого он это говорит; важно только то, что он по-прежнему может говорить.

Спустя некоторое время дверь открывается и кто-то проскальзывает внутрь. Гейл медленно опускается рядом со мной, и из его носа капает кровь.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Я оказался на пути Боггса, — отвечает он, пожав плечами.

Я вытираю его нос своим рукавом. — Будь осторожнее! — я стараюсь быть нежной. Промокаю, а не вытираю. — Это который из них?

— О, да ты знаешь, он правая рука Койн. Тот, который пытался остановить тебя, — он отстраняет мою руку. — Перестань! Из-за тебя я истеку кровью до смерти.

Тонкая струйка превращается в ручей. Я прекращаю попытки оказать первую помощь.

— Ты дрался с Боггсом?

— Нет, просто загородил ему проход к двери, когда он попытался преследовать тебя. Его локоть попал мне в нос, — говорит Гейл.

— Они наверняка накажут тебя, — говорю я.

— Уже наказали, — он поднимает вверх запястье.

Я непонимающе смотрю на него.

— Койн забрала мой комуникаф.

Я закусываю губу, стараясь оставаться серьезной. Но это кажется такой глупостью.

— Простите, солдат Гейл Хоторн.

— Не стоит, солдат Китнисс Эвердин, — нн ухмыляется. — Я все равно чувствовал себя придурком, пока разгуливал с ним.

Мы оба начинаем смеяться.

— Думаю, это было понижение в должности.

Это одна из немногих хороших вещей в Тринадцатом. Возвращение Гейла. Как только давление Капитолия по поводу нашей с Питом свадьбы сошло на нет, мы с Гейлом смогли вернуть нашу дружбу. И он не пытается подтолкнуть ее к чему-то большему — поцеловать меня или заговорить о любви. То ли потому, что я была слишком больна, то ли потому, что дает мне немного пространства, то ли потому, что знает, что это было бы жестоко, учитывая, что Пит находится в руках у Капитолия. Какой бы не была причина, у меня снова есть кто-то, с кем можно делиться секретами.

— Кто эти люди? — спрашиваю.

— Они — это мы. Будь у нас вместо угля ядерное оружие, — отвечает он.

— Мне не нравится мысль о том, что в Темные времена Двенадцатый мог отказать мятежникам в поддержке.

— Мог. Случись так, нам пришлось бы либо сдаться, либо начать ядерную войну, — говорит Гейл. — В этом смысле тот факт, что они выжили, вообще невероятен.

Может, потому, что на моей обуви все еще остался пепел нашего дистрикта, но впервые я почувствовала к жителям Тринадцатого то, в чем они отказали мне: уважение. За то, что остались в живых вопреки всему. Первые годы, должно быть, были ужасны: после того, как город разбомбили в пух и прах, они ютились в комнатках под землей. Население ушло, не имея возможности обратиться за помощью. На протяжении последних семидесяти пяти лет они учились быть самостоятельными, создавали из своих жителей армию и строили новое общество без посторонней помощи. Они могли бы стать еще могущественнее, если бы эпидемия сифилиса не нанесла урон рождаемости и не сделала их столь отчаянно нуждающимися в обновлении генофонда и селекции. Да, они милитаристы, чрезмерно следующие заданной программе и отчасти лишены чувства юмора, но они здесь. И собираются помериться силами с Капитолием.

— И тем не мене, понадобилось слишком много времени, чтобы они смогли заявить о себе, — говорю я.

— Это было непросто. Они должны были создать базу повстанцев в Капитолии, и что-то похожее на подпольные организации во всех дистриктах, — говорит он. — Потом им нужно было привести все в действие. И им была нужна ты.

— Им также был нужен Пит, но они, похоже, забыли об этом, — говорю я.

Лицо Гейла помрачнело.

— Сегодня Пит мог все испортить. Большинство мятежников, конечно, тотчас забудут его слова. Но есть дистрикты, в которых сопротивление более шаткое. Разоружение — явно идея президента Сноу. Но из уст Пита она звучит разумно.

Я боюсь ответа Гейла, но все же спрашиваю.

— Почему, по-твоему, он это сделал?

— Его могли пытать. Или убедить. Мне кажется, он заключил своего рода сделку, чтобы защитить тебя. Он пустил идею о разоружении взамен на то, что Сноу разрешил ему показать тебя как поставленную в тупик беременную девочку, которая понятия не имела, что происходит, и которую мятежники взяли в плен. На случай, если дистрикты потерпят поражение, у тебя будет шанс получить помилование. Если ты правильно это обыграешь, — я, должно быть, все еще выгляжу непонимающей, потому что следующую фразу Гейл произносит очень медленно. — Китнисс… Он по-прежнему пытается оставить тебя в живых.

Оставить меня в живых? И вот тогда я понимаю. Игры все еще продолжаются. Мы ушли с арены, но так как нас с Питом не убили, его последнее желание сохранить мне жизнь остается в силе. Его план заключается в том, чтобы я притаилась, оставаясь в безопасности в своей тюрьме, пока идет война. И тогда ни одной из сторон не понадобится убивать меня. А Пит? Если победят мятежники, это будет значить его гибель. Если победа будет за Капитолием, кто знает? Может, они позволят жить нам обоим — если я правильно это обыграю, — чтобы посмотреть, как продолжаются Игры.

В моей голове проносятся картинки: копье, пронизывающее тело Руты на арене; бесчувственный Гейл, свисающий со столба для побоев; заваленный трупами пустырь моего дома.

И ради чего?

Ради чего?

Моя кровь закипает, и вспоминаю остальное: увиденное мельком восстание Дистрикта-8. Победители, сомкнувшие руки в ночь перед Двадцатипятилетием Подавления. И моя неслучайная стрела, выпущенная в силовое поле на арене. Как же сильно я хотела, чтобы это поселилось глубоко в сердце у моего врага!

Я поднимаюсь, опрокидывая коробку с сотней карандашей и распинываю их по полу.

— Что такое? — спрашивает Гейл.

— О разоружении не может быть и речи, — я наклоняюсь, неуклюже собирая палочки с темно-серым графитом обратно в коробку. — Мы не можем отступить.

— Я знаю, — Гейл подбирает горсть карандашей и выравнивает их, постучав ими по полу.

— Какой бы не была причина, заставившая Пита сказать такое, он ошибается, — глупые палочки не хотят возвращаться в коробку, и от расстройства я ломаю некоторые из них.