Полем такого «оживления» мифа становится душа самого творящего.

«Шеол» на иврите означает геенну огненную, ад, для Кондратьева — тот же Аид. И это по-особому комментирует его утверждение: «Мифология всех почти народов и стран обязана своим существованием не только жрецам, но и художникам и поэтам» [4]. По Кондратьеву, художники и поэты, подобно жрецам, вступают во взаимодействие с миром потустороннего, привлекая его силы и энергии в сферу живой реальности. В этом контексте естественно звучит «Посвящение» его первого крупного прозаического произведения «Сатиресса»: «Вам, когда-то земные, теперь эфирные божества, посвящаю повесть мою…» Именно с ними — древними духами, умершими, дошедшими до нас только в мифологических образах, но оживающими в сознании художника — общается автор. С ними — а не с читателем. И каждое прямое обращение к ним (а таковых в прозе и стихах Кондратьева множество) — это и посвящение, и заклятие-вызывание, и жертвоприношение словом.

^{Обложка первого издания романа А. А. Кондратьева «Сатиресса» работы Я. Бельзена (1907).}

Кондратьев очерчивает вокруг себя круг античного космоса. Круг-оберег от настоящего, от современности, от реальносущей бесовщины эпохи между двух революций. Внутри этого круга зрению автора открываются не только известные мифологические сюжеты — он получает способность видеть и порождать новые мифологические вариации. Читателю не остается ничего иного, как принять условия игры в реальность придуманного. Так рождается сатиресса Аглавра.

Древние греки не знали женской ипостаси козлоногих сатиров. Для того чтобы вызвать к жизни Аглавру, Кондратьев придумывает новый миф — о дочери Пана и вечно девственной Артемиды. Как случилось такое соитие? В «Белом козле» Кондратьев рассказывает, что лесной бог хитростью овладел сестрой Аполлона. Не после ли этой встречи появилась на свет сатиресса? В романе ответа нет. Но вымышленный мифологический образ — Аглавра — живет по законам старого мира античности. Amor Fati — любовь к року, этот верховный закон античного космоса, полностью замещает в романе (вытесняет из него) законы психологизма, естественные для прозы, прошедшей через опыт XIX столетия.

Рецензируя «Сатирессу» Кондратьева, И. Анненский писал: «Так приятно побыть часок среди гамадриад и панисков, которые, может быть, еще не читали даже „Смерти Ивана Ильича“» [5].

Высказывание Анненского подчеркивает не только отсутствие психологизма, но и указывает на одну очень важную черту прозы Кондратьева: его трехмерный художественный мир не знает четвертого измерения — живого времени, обязующего прошлое с настоящим. Замкнувшись в круге античного космоса, Кондратьев существует в нем так, словно еще не было на свете ни Толстого, ни Достоевского, словно не было постантичной истории человечества. В произведениях Кондратьева течет лишь субъективное время автора, пребывающего в далеком прошлом, погруженного в ту эпоху, когда почитались на земле вызванные им к жизни духи. Он помнит лишь о том, о чем помнят они: о еще более глубокой архаике. И этому субъективному времени приданы все черты объективности. Иллюзия, поданная как достоверность, — таков античный космос Кондратьева.

Напряженность подобной работы со временем особенно ощутима, когда автор приближается к границе миров: античного и христианского. В рассказе «Пирифой» повествуется о пришествии Христа. Но «сияющий бог», освобождающий вечных пленников Аида, не назван по имени. В глазах Пирифоя, царя лапифов, необратимая трансформация языческого космоса происходит с помощью языческого же бога — не Христа. Глазами Пирифоя глядит и Кондратьев. Читателю, разумеется, тоже не предложено никакого иного взгляда. Ключевой момент религиозной истории человечества описан лишь затем, чтобы аннигилировать историческое течение времени, подменив его временем эстетическим, организующим мир самого Кондратьева, мир, населенный античными демонами.

Демонами или богами? Кондратьев любит сюжеты, в которых древнее божество обнаруживает свою демоническую природу. Временные сдвиги становятся ощутимыми в его художественном мире лишь в тех случаях, если ими отмечены эпохи перехода верховного божества в разряд низших демонических существ.

В 1918 году Кондратьев навсегда покидает захваченный большевиками Петроград и уезжает к семье в Крым. Так заканчивается первый период его творчества, который условно можно назвать «петербургским».

По свидетельству Г. П. Струве, примерно В 1919 году Кондратьев перевозит семью из Крыма на Волынь в небольшое имение под Ровно, где остается жить до 1939 года [6]. Двадцать лет длится «Волынский» период его творчества. За это время написаны роман «На берегах Ярыни» (Берлин, 1930), стихотворения, объединенные в сборник «Славянские боги» (Ровно, 1936), и множество статей на славянские темы.

Как видим, тематика произведений меняется. На место античной мифологии заступают низовая демонология и языческая мифология восточнославянских народов.

^{Второе издание романа А. А. Кондратьева «Сатиресса» (1914).}

Творческому процессу сопутствует углубленное изучение славянского фольклора. Научными источниками становятся для Кондратьева труды А. Н. Афанасьева («Поэтические Воззрения славян на природу»), С. В. Максимова («Нечистая, неведомая и крестная сила»), Н. П. Сахарова («Сказания русского народа»), Д. К. Зеленина («Очерки русской мифологии»), Потебни, Фаминцына, Веселовского, Миллера, Аничкова и многих других. Ведьмы, лешие, домовые и водяные, населяющие теперь художественный мир Кондратьева, изображены с большой этнографической точностью. Но принципы поэтики «античного» периода его творчества продолжают действовать в этом мире, существенно трансформируя фольклорную традицию.

Создавая роман «На берегах Ярыни», Кондратьев возвращается к своему первому опубликованному рассказу «Домовой» (газета «Россия», 1901) и развивает повествование до романной формы. Пространная фабула включает в себя множество перипетий, связанных с похождениями нечистой силы, деревенских ведьм и людей. Быт Крестьянского двора и речного дна описан равно подробно. То необузданные, то мелкие страсти переплетают человеческие судьбы с судьбами подводного, лесного или болотного царства и движут сюжет, охватывающий почти полтора десятилетия. Отдельные сюжетные линии, несомненно, восходят к фольклорным сказкам, легендам, быличкам или обрядам, но большой формы, основанной на сплетении такого множества линий, славянский фольклор не знает. Кондратьев строит ее, ориентируясь скорее на античные образцы (типа Овидиевых «Метаморфоз»). В этом его отличие от А. М. Ремизова, который в сборниках своих сказок «Посолонь» и «Лимонарь» собирает из фольклорных осколков единое зеркало, отражавшее некогда мир наших предков, но склеить его не представляется возможным (не случайно он использует короткие повествовательные формы: сказки, легенды).