Шумят ребята мои, радуются. Наконец-то, мол, Васька проявил свои таланты, это ему морская встряска мозги поставила на место.
И хотя за иллюминатором хмурое небо и дождь лупит, но у нас в кают-компании хорошо, весело. За тем ужином почувствовал я, что есть у меня на сейнере команда. Не просто люди разные -мотористы, матросы, — а команда. Сбило их, сшило, спаяло море. Радостное такое чувство от этого. Даже механик размяк и рассказал веселую историю про своего знакомого, который якобы написал труд о родимых пятнах и их роли в жизни красивой женщины и хотел получить за этот труд звание кандидата наук.
Все смеялись. Один кок мрачный ходил. Только спрашивал у всех: «Добавить? Добавить?»
Через день выбрали якоря и двинулись дальше. Только прошли Югорский Шар — и сразу во льды попали. Полоса тяжелых льдов миль в сорок. Ледокола с нами еще не было, и мы в этих льдах мучились целые сутки. Промерз я, стоя на мостике, изнервничался.
Бьют нас льды, а Вася рад. Во льдах не качает, волны нет. Печку отремонтировали на Вайгаче, и Вася печет хлеб. И все мы, как на его возню посмотрим, так сердцем теплеем, хотя вокруг и тяжелые льды. Однако старпом время от времени подбадривает кока.
— О'кэй. — кричит. — О'кэй, Васек, нажаривай хлебушек!
Старпом любил беседовать по-английски.
Вышли наконец на чистую воду. Я спустился с мостика, вымылся и — обедать. В кают-компании все готово к обеду, и хлеб на деревянном подносе лежит посреди стола. Я здорово хотел есть. Ну и, не дожидаясь супа, отломил краюшку. А механик сидит против меня и смотрит очень внимательно… От той краюшки у меня глаза полезли на лоб. Явственно я это почувствовал.
— Что, капитан, откушали хлебца? — спрашивает меня механик.
— Откушал, Роман Иванович, — шепотом отвечаю я.
— И я, — говорит, — тоже. — И задышал часто-часто.
— Не раскисайте, — говорю, — товарищ старший механик. Моряк вы или нет?
Механик тыльной стороной ладони вытирает со лба пот.
— Я, — бормочет, — умру сейчас.
— Вам, — говорю, — видно, совсем уже плохо, Роман Иванович, раз вы до таких мыслей начали подниматься.
Потом он немного пришел в себя, открыл глаза, а в глазах у него лютая ненависть, и говорит:
— Убью я его. Убью Ваську.
А Вася суп несет и, на свою беду, робко так, но все же спрашивает про хлеб: как, мол, ничего?
Роман Иванович взвизгнул, схватил ложку и запустил ее в кока. Васек присел на корточки, поставил суп на пол и — шмыг в двери. Стармеха матросы оттащили в каюту, кажется, на руках. Он и говорить ничего не мог больше — икота на него напала.
Мне не до обеда стало. Пошел к себе и лег.
Поспал немножко и проснулся, как всегда просыпаюсь -внезапно, будто лопнула в койке пружина и воткнулась в спину.
Плескало за бортом Карское море. От воды несло холодом. Я побродил по палубе. Металл кое-где уже порыжел от ржавчины. В ватервейсе у камбуза валялось несколько щепок и пустая консервная банка. Я толкнул дверь и заглянул в камбуз.
Вася сидел на полене возле плиты и смотрел на огонь. Привязанные проволочками кастрюли висели на стенках, покачивались. Пахло чадом и газами от дизеля.
— Я не умею печь хлебушек, — сказал Вася. — И ужин на Вайгаче не я готовил, а Семен Семенович с флагмана. Я готовить плохо умею. И свидетельство поварское у меня липовое. Ребята сделали.
— Так мне и казалось, — сказал я.
— Вы меня на Диксоне выгоните? — спросил Вася и стал подгребать к плите мусор.
— Если замена будет, — сказал я.
— Может, я быстренько научусь, а?
— Не знаю, — сказал я. — Это ведь не так уж просто.
— Да. Не так уж просто, — повторил Вася тихо. — Как ребята тогда котлеткам картофельным радовались… И вы радовались.
— Радовался, но не только котлеткам.
— Хорошо, когда люди радуются, — пробормотал Вася. -Или смеются.
— Это так, — сказал я.
— Может, ребята на меня не очень сердятся, а?
— Дружище Вася, нам еще долог путь. Может статься, кто-нибудь и не вернется из него. Он трудный, наш путь. Матросы не понимают этого. Они еще слишком молоды. Я понимаю за них. Людям придется много работать. Людям будет трудно там, впереди, во льдах. Их надо хорошо кормить. Надо быть повариным асом, чтобы готовить в этих условиях вкусную пищу.
— Я понимаю, — сказал Вася и зачем-то потрогал пальцем подошву ботинка.
— Ты учись. На будущий год найди меня в Ленинграде. Я тебя в другой рейс возьму. Слышишь? Учись обязательно.
— Спасибо, спасибо. И простите меня. А коком я стану. Тут десять классов иметь не обязательно. Может, таким образом и утрясется моя судьба. Хорошо тогда за ужином было… И плавать буду, путешествовать…
На Диксоне старпом нашел другого повара — Марию Ефимовну Норкину. Была она тогда дамой полной. Двух Вась из Ефимовны можно было бы выкроить запросто.
— Хватка у нее есть, — сказал мне старпом. — Это точно. Я пробовал ее потрогать, так она меня так хватила! До сих пор ухо потрескивает. Морячина насквозь соленая. В сорок пятом «Рылеев» у Борнхольма подорвался на мине. Так она на нем буфетчицей плавала. В Швецию их вельбот вынесло. Опытная баба…
— Я те дам «баба»! — сказала наш новый кок, перелезая через борт. — Я те дам «баба», заяц нечесаный!
Стармех, увидев нового кока и услышав ее первую тираду, заулыбался радостно и даже перекрестился, а потом сказал мне тишком:
— Эх, Виктор Викторович! Сколько мне наш Васька крови и желудочного сока испортил, подлец такой! Желудок не крематорий, а? Огнеупорной глиной вместо хлеба кормил. Да. Вредитель он закоренелый. Ведь и трубы разобрал тогда, чтобы не выгнали его еще на стоянке. Да. Я вас, Виктор Викторович, попрошу: штаны я ему решил подарить. Хорошие они еще совсем. Великолепные просто штаны. И китель тоже. А то костюм у него, так сказать, слабый. Ехать-то отсюда далеко. Вообще, молодой этот Васька и неустроенный какой-то. Так вы вот передайте ему, пожалуйста…
Тоскливо пасмурное небо в Арктике, будь оно неладно. Кажется, никогда больше солнце не пробьется к земле. Тучи над Диксоном, как серая, мокрая вата, льнут к самой воде, задевают скалы. Ледокол тремя сиплыми гудками позвал нас за собой и медленно побрел к выходу из бухты. Черный дым из труб ледокола стлался над водой.