В общем, у нас с Миллардом на уме были только футбол да бейсбол. Еще мы играли в «индейский мяч», что-то вроде бейсбола, но по три-четыре человека в команде. Если не в «индейский мяч», то в обычный бейсбол на пустырях или специальных площадках. Я стоял на перехвате, от усердия готов был из штанов выпрыгнуть. Я здорово принимал мяч и хорошо бросал, хотя из-за небольшого роста не так уж много очков приносил. Черт, бейсбол я любил, да и плавание, и футбол, и бокс.

Помню, мы любили гонять мяч по островкам травы между тротуаром и мостовой. Это было на 14-й улице перед домом Тилфорда Брукса, который потом получил степень доктора музыки, он и сейчас живет в Сент-Луисе. Потом шли играть к дому Милларда. Господи, из-за всех этих ножных перехватов мы постоянно грохались на землю и так сильно разбивали головы, что у нас чуть мозги не вываливались, и кровь лилась, как из резаных свиней. Все ноги были у нас в шрамах, а матерей мы доводили до истерик. Зато было страшно интересно, и веселились мы вовсю.

Что мне по-настоящему было по душе, так это плавание и бокс. Так они и остались моими любимыми видами. И раньше, и сейчас я плаваю при всяком удобном случае. Хотя бокс мне ближе. Я его обожаю. Не могу объяснить почему. А как я следил за всеми матчами Джо Луиса! Впрочем, как и все мы в то время. Собирались у приемника и ждали рассказа комментатора о том, как Джо нокаутировал очередного выскочку. И тогда все черное братство Ист-Сент-Луиса неистовствовало, устраивало на улице праздник, пило, танцевало и гудело. Причем радостно. То же самое было – правда, чуть потише, – когда выиграл Генри Армстронг – он ведь жил за рекой, в Сент-Луисе, так что считался нашим, местным черным парнем, героем нашего города. Но всеобщим любимцем был все же Джо Луис.

Хоть я и любил боксировать, в настоящих драках я не участвовал. Мы толкались и пихались, могли наподдать кулаками друг другу, но ничего более серьезного. Росли нормальными веселыми детьми.

А вообще-то в Ист-Сент-Луисе было много банд, и очень даже нехороших, вроде «Термитов». Да и в Сент-Луисе было полно всяких подонков. Ист-Сент-Луис был не самым лучшим местом для мальчишки, там было много фраеров, черных и белых, которые никого не щадили. Я, пока не стал подростком, совсем не дрался. Я и в банде-то не оказался только потому, что серьезно увлекся музыкой. Даже спорт из-за нее забросил. Нет, ты пойми меня правильно, мне, конечно, приходилось драться со всякими отбросами и подонками, особенно когда кто-нибудь из них называл меня Гречкой – из-за того, что я был маленьким, худым и очень темным. Я это прозвище терпеть не мог, поэтому, если кто-то меня так называл, ему приходилось со мной драться. А не нравилось оно мне потому, что похоже на прозвище черного парня из телесериала «Наша шайка» [1] с его дерьмовым киношным представлением белых о черных. Я знал про себя, что я-то не такой, что мои родители – уважаемые люди и что если меня так обзывают, значит, надо мной смеются. Я уже в то время понимал, что, если хочешь постоять за себя, нужно драться. Ну и дрался, много. Но в шайках никогда не был. И я не считаю себя высокомерным, просто я уверен в себе. Знаю, чего хочу, и всегда знал, чего хотел, сколько себя помню. Меня невозможно запугать. Но вообще-то, когда я подрастал, меня, кажется, все любили, хоть я и не был особенно разговорчивым; я и сейчас не большой охотник трепаться.

В школе, как и на улице, приходилось несладко. В конце нашей улицы была школа «только для белых», она, кажется, называлась школа Ирвинг, и учились там одни «отличники». Черных детей туда не принимали, и нам приходилось ходить мимо них в нашу школу. Учителя у нас были хорошие, например сестры Тернер в школе Джона Робинсона. Они были праправнучками Ната Тернера, и их, как и его,

волновали расовые вопросы. Они учили нас быть гордыми. Учителя-то были хорошие, но сами школы для черных – хуже некуда, туалеты вечно текли и все такое. Воняло там страшно, черт, как из выгребных ям в Африке, где живут бедняки. В начальной школе я из-за всего этого дерьма даже есть не мог, меня все время тошнило – да и сейчас тошнит, как вспомню. К чернокожим детям относились тогда как к стаду скотов. Некоторые из моих одноклассников говорят, что все было не так уж плохо, но, по-моему, все было именно так.

Поэтому я любил ездить к дедушке в Арканзас. Там хоть можно было в поле босиком побегать и не бояться вляпаться в вонючую кучу, которая размажется и прилипнет к ногам, как в начальной школе.

Мать то и дело – как мне теперь кажется – собирала нас с сестрой и братом, когда мы были еще совсем маленькими, на поезд – ехать в гости к дедушке. Она прикрепляла к нашей одежде бирки с нашими именами, давала нам коробочки с курятиной и сажала в поезд. И уж будь уверен, цыпленок мгновенно исчезал в наших животах, едва поезд отходил от станции. А потом мы всю дорогу сидели голодные, куда б ни ехали. В одну секунду расправлялись с цыпленком. И так было всегда. Так и не научились есть постепенно. Цыпленок был таким вкусным, что ждать было невмоготу. А потом всю дорогу к дедушке ревели – голодные и злые. А когда наконец добирались к деду, мне всегда хотелось у него насовсем остаться. Он подарил мне мою первую лошадь.

У него была рыболовецкая ферма в Арканзасе. Мы ловили рыбу целыми днями – ведрами, бадьями. Потом обжирались жареной рыбой, я с тех пор толк в ней знаю. Да, рыбка была что надо, пальчики оближешь! Так вот мы и носились целыми днями. Катались на лошадях. Рано ложились. Рано вставали. И опять та же круговерть. Веселились мы на все сто. Дедушка был шести футов роста, шоколадного цвета, с большими глазами – похож на моего отца, только повыше. Бабушку звали Айви, а мы звали ее мисс Айви.

Помню, было у нас там много дел, которыми мы никогда не смогли бы заняться в таком городе, как Ист-Сент-Луис. Одним прекрасным утром мы с дядей Эдом, младшим братом отца, – он был на год моложе меня, – расколотили все дедовы арбузы. Переходили от одной груды к другой и разбивали все арбузы, что попадались под руку. Потом из каждого вынимали самую серединку и немного отъедали, но в основном бросали. Мне было около десяти, ему девять. Вернувшись домой, мы начали валяться и хохотать, как последние идиоты. Когда дедушка узнал, что мы натворили, он сказал мне: «Неделю не будешь кататься на лошади». Это навсегда избавило меня от желания бить арбузы. Дед был с характером, вроде отца. И спуска никому не давал. В девять или десять лет мне поручили газетный маршрут, и за небольшую плату я стал по выходным разносить по домам газеты. Не то чтобы я очень нуждался в деньгах – отец к тому времени их целую кучу зарабатывал. Просто мне хотелось иметь свои и не клянчить у родителей.

Я таким всегда был – независимым, всегда рассчитывал только на себя. Я не много наваривал – около шестидесяти пяти центов в неделю, зато свои. Я на них конфеты покупал. У меня всегда был полон карман конфет и стеклянных шариков. Я менял конфеты на шарики, а шарики на конфеты, газировку и жвачку. Уже тогда я откуда-то знал, что нужно уметь торговаться, – точно не помню, кто меня этому научил, возможно отец. В Великую депрессию многие бедствовали и голодали. Но нашей семьи это не коснулось, отец был мастером добывать деньги.

Я носил газеты старому Пиггису, хозяину лучшего в Ист-Сент-Луисе ресторанчика, где готовили барбекю. Он находился на пересечении 15-й и Бродвея, рядом с другими такими же заведениями.

У мистера Пиггиса было лучшее во всем городе барбекю, потому что он делал его из свежего мяса, которое доставал в этих мерзостных скотобойнях в Сент-Луисе и Ист-Сент-Луисе. Соус у него был несравненный. До того, гад, хорош, что я и сейчас его во рту ощущаю. Никто не знал, как он этот соус делает и что он туда кладет. Он на этот счет не раскалывался. А подливка, в которую хлеб макать, какая у него была! – от нее тоже все балдели. Да еще классные рыбные сэндвичи.

Его «джеки» с лососем постепенно сравнялись по качеству с «Джеками» папаши моего друга Лео.