Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он – высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она – небольшого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной – это дом, хозяйство и главное – дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.

Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее маленький, ее Вадик, – невыносимо даже подумать – томится за решеткой!

Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.

– Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!

– Благодарить надо меня и Киру Михайловну.

– Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда – само освобождение Вадика. Разве нет?

– Еще бы! Кому охота писать в анкете: «брат судим»?

– Митя, ты циник, – ласково упрекает мать.

– Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебывать вашу кашу.

Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.

– Почему ты так говоришь: «вашу кашу»?

– А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились…

– Вспомни, как часто мы бывали строги! – перебивает мать.

– Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.

– Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покровители жуют папиными зубами.

Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемоданчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выходит в смежную комнату.

– Куда ты? – удивляется мать.

– Примерить мост директору магазина «Ковры».

– И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?

Отец молча направляется в переднюю.

– Подожди ликовать, – замечает Дмитрий. – Письмо получено не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.

Холина бежит за мужем.

– Отец, ты слышишь?

Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.

– Отец, надо идти в органы!

Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:

– Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира – плачу, у Вадика неприятности – плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это… – Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.

У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.

– …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

– С чего вы взяли?

– Потому что он умер.

Знаменский прерывает запись:

– Ну и дальше в том же роде.

Томин разводит руками.

– «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…». Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано.

– Саша, Холин для Тобольцева – не туз.

– А что такое Холин?

– Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том – воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.

Томин хмыкает.

– Сколько лет дочери Тобольцева?

– Семь, Саша.

– Какая версия рухнула! – комментирует Кибрит.

– Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?

– Совсем просто – подкуп.

– Давайте обсудим, – соглашается Знаменский. – Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причитается два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.

– А махинации с нарядами?

– Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше – больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко…

– Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивительно пересеклись над телом Киреева – раз, в камере – два. – Томин увлекся: загадка всегда интересна. – Вообще-то, поверить можно и в это, – говорит он, оседлав стул. – Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один человек умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.

– А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному – случайное убийство, другому – неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему, – протестующее доканчивает Знаменский.

– Ладно, Паша, ищем связь.

– Берешься?

– Что делать… Когда был убит Киреев?

– Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.

– Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?

– Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит – разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…

– Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?

– А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы – но только для очистки совести.

– Ну, а ты сам?

– Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.

– Разбежались.

Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разглядывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюдно…

Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, соседнем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставляет ему удовольствие…

Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знаменский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проходной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками.

Холина влетает с радостным, светлым лицом.

– Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я – мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть…

– Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холина веду не я.

– Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которого сейчас все зависит!

– От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противоположность вам я обязан считаться с формальностями.

– Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости…

– От кого же?

– Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнского горя!