Уже отошел Мартынко от злости и сейчас весело
балаболил. Говорун парень, ой, говорун, весь род Пе-
тенбургов — говоруны-щеканы: слово новое родят —не
залежится на языке, не застоится в горле, обязательно
выплеснуть надо. Надоело Мартынке глазеть на бутыль,
обнял ее широченной мужицкой ладонью.
— Сейчас распечатаем, и дело с концом. Самоеду и
так за глаза было.
— Воровски не терплю, да и осквернять себя
не хочу.
— Трусишь, вот и весь сказ, — лениво задорил М ар
тынко.
14
приятель добродушно махнул рукойЛ
— Не трус... не-не... за то с тобой и\хожу. — Побол
тал бутылку, а пить так не хотелось, Но и отступать
было поздно, потому еще раз встряхнул и, как делали
бывалые питухи, лихо запрокинул над горлом, весь за
каменев нутром. Слышно было, как водка гулко лилась,
булькала внутрь, словно катилась по камиям-голышам,
и Ванька зачарованно, с каким-то испугом смотрел на
багровое лицо друга. Мартынко сразу посоловел весь,
лихорадочно заглубились глаза, и нос заострился, по
том пошли по щекам крапивные пятна. Он еще пробо
вал что-то петь: «Ой, девушки, голубушки, иесчастие
мое» — и вдруг запрокинулся на пол, собрался в комок
и тонко, с подвизгом заплакал. И сразу стало видно,
что несмышленыш еще Мартынко Петенбург, только что
на крещенье по пятнадцатому году жить начал.
Ванька перепугался, огородами кинулся к Петенбур
гам, злорадствуя в душе, кричал, да так, что слышно
было на улице:
— Дядя Кона, дядя Кона, подите скорее! Мартынко
ьаш помирает! Воровски стащил у самоеда бутылку...
Я ему: «Матяня, не пей, Матяня, не пей», —а он как
идол. Воровски, дядя Кона, разве можно воровски?
— Вот охальник растет, от бандюга, ну я ему задам
вздрючки, я ему намну бачины!—глухо бормотал Кона
Петенбург, размахивая чересседельником.
Неделю после того Мартынко таился от Ваньки, вид
но, после порки чувствовал себя скверно или стыдно
было показатьсяна глаза приятелю, но однаж
ды подкараулил его за деревней и молча, сумрачно
свалил кулаком в снег. С тех пор они словно бы захо
лодели друг к другу, внешне не выказывая неприязни...
«Интересно, как он меня воспримет?» — подумал
внезапно Иван Павлович, минуя жидкую березовую вор-
ГУ *• Тут и дорога вильнула к морю,, мелколесье отмах
нуло назад, и замоховевшие однобокие лиственницы ко
ряво потянулись подле берега. Потом и вовсе легла под
ноги тундра с черными головешками древних пней: вид
но, стоял когда-то поречный бор, но он пошел на рож
дение деревни, а на месте вековых лиственниц разросся
* п
о р г а — жидкий болотистый лес.
15
щом болотистый выгон, серые вешала с обрывками се
тей, крохотная жилка реки меж разбежистых берегов:
знать, было время отлива, няши * свинцово отблескива
ли на солнце и, подсыхая, змеились трещинами. Все это
уловил зорким взглядом Иван Павлович Тяпуев, сразу
подобрался телом, повязал галстук и обмахнул от пыли
светлый костюм.
«Родина, вот она, невзрачная, а волнует. Сколько
лет, сколько зим... Ну, здравствуй, прими блудного сы
на». Невольно защемило в груди, и стеклянно наплыла
слеза. «Ну что с вами, Иван Павлович, возьмите себя
в руки...»
На дальней холмушке, овеянной жарким струистым
воздухом, прорезалась церковка, чуть правее сгрудился
голубенький кладбищенский городок, а у поднож: я хол
ма длинной серой подковой, прижимаясь к излу*шне ре
ки, показалась вечная деревенька Вазица. Еще ниже
спустился Иван Павлович по песчаной набродистой до
роге, колея вильнула неожиданно, словно бы отвер
нулась от деревни, и тут что-то огромное и дышащее
ровно и накатисто ударило в глаза и ослепило. Это
море, Белое море стояло вроде бы выше головы и сли
валось с разомлевшим небом. И все это светилось и
куда-то утекало в безбрежность.
2
В такую вот душную погоду внезапно закипело море,
и волна захлестнулась на глинистые береговые скулы.
Рыбаки вытянули в гору семужьи тайники и побежали
в деревню: у темного моря нет никакого смысла сидеть
сложа руки, может, неделю и две будет гореть оно и
томить бездельем душу. Потому и поспешили домой,
сняли на банном полке телесную усталость, а после и
винцом хорошо разговелись, распробовали хмель.
А деревня томилась: порой накрывалась туманом,
протянутой руки не видать, и было похоже, что на буг
ре за деревенской церковью неожиданно запалили ху
лиганский большой костер-курник, накидали туда для
* Н я ш и — вязкий глинистый ил по берегу.
16
час прокуривали единственную улицу, прогоняя комарье
и ленивую смуту. Чайки понуро сидели на охлупнях,
просматривая песчаную длинную гриву, из-за которой
накатывалось море, собаки по-пустому ворчали, скаля
острые, зализанные ветром морды, и черный хряк никак
не находил себе места, пока не подрыл единственный
на деревне палисадник и не улегся в свежей земляной
норе головою на полдень.
Море горело и угрозливо раскачивало глубины, рож
дая постоянный хриплый гул: казалось, что в глинистые
осыпи, на которых поднялась деревня, бросают из ста
ринных пушек чугунные ядра. И под этот накатный мо
нотонный шум хорошо было сидеть в своей избе, гонять
чаи и вести душевную беседу; может, потому сейчас
во многих домах, пользуясь невольным рыбацким вы
ходном, вели гостевые застолья.
И в доме бывшего счетовода Мартына Коновича Пе-
тепбурга тоже праздник, правда, по другой причине:
дождался Мартын дочь свою, Гальку. Сидела она за
столом, прямая и худенькая, — уж лишнего мясца не
наросло на девке, — нога на острую коленку заброше
на, и выглядывает из расклешенной матросской штани
ны шоколадного цвета лодыжка. Все на Галю погляды
вали, и она, чувствуя любопытство родственников, слов
но бы вырастала из себя, ерошила рыжие букли, наче
санные на виски, и покачивала плечиком.
Гостьба как-то не заладилась, застолье вроде бы и
часто поднимало рюмки, но пьяных не было: хмель
не брал, и задор, когда вдруг кажешься бойчее всех и
красивей, отступал, — в общем, наступило такое рас
путье, что и грудь от еды спирает, но и к песням еще
не потягивает.
— Нынче, что парень, что девка, не поймешь, пока
не прощупаешь, — травил Гальку старший брат Герман
и сиял дубленым лицом, на котором все разместилось
крупно — и лоб, и тяжелые надбровья, и шишкастый
нос с длинными черными ноздрями, поросшими грубым
волосом, и твердые оперханные губы, только глаза бы
ли крохотные, табачного цвета.—Пока яе прощупаешь,
дак не поймешь,—травил сестру Герман.—Ну-ко, Гали
на, все ли при тебе?
17
глазах оживала тоскливая злость.
— Отвяжись от девки, чего пристал, — одернула Гер
мана жена и сразу боязливо оглянулась, мол, то ли
сказала она, и виноватая улыбка выступила на смутном
лице.
— А чего я такого сказал? Ничего уж и сказать