Таня с ужасом посмотрела на них. Стоило бежать так далеко, чтобы не убежать никуда! Стоило сесть в поезд, чтобы уехать как можно дальше и понять, что этот поезд всегда будет стоять на месте... Прошлое накатывало зловонным покрывалом, и Таня не могла с этим справиться...
Рядом с ней образовались два одесских вора, бежавших через все фронты бесконечной войны. И так получилось, что она оказалась вместе с ними. И не просто оказалась, а стала их частью, и они приняли ее за свою...
Таня отчетливо понимала, что значат черные горящие глаза Топтыша: она знала повадки этих людей — ведь провела с ними не один год жизни и стала старше не только по возрасту — душой постарела на сто лет. И она прекрасно понимала, что если скажет сейчас, что не хочет больше воровать, то они, эти бандиты, просто поставят ее на ножи... Оба... И Алмазная больше не будет авторитетом для них. А они не станут ее защитой на этой жуткой, страшной бесконечной дороге. Поэтому Таня приняла решение сразу. Собственно, ей и некуда было отступать назад.
— Надо вздеть гуся, — кивнула она, — но тихо. Топтыш, столкни-ка его с подножки поезда. Но молча, тихо, ну ты понял, не так заметно...
Тихо переговариваясь, они втроем подошли к толстяку, который все пытался уцепиться за поручень и подняться. Однако слишком много желающих было влезть в вагон, и толстяка все время отпихивали назад.
Таня стремительно протиснулась в эту толпу и толкнула толстяка плечом. Затем как бы случайно поскользнулась. И, охнув, буквально упала ему на грудь. Толстяк опешил от неожиданности и страшно перепугался. От перепуга он даже выпустил из рук саквояж и шапку.
В этот самый момент налетевший на толстяка Топтыш едва не сбил его с ног. Ничего не поняв, но почувствовав, что его толкают, он стал страшно ругаться. Коцик же, воспользовавшись суматохой, подхватил саквояж и шапку и быстро скрылся в соседнем вагоне.
— Господи! Я ногу подвернула! Ах, какой кошмар! — принялась Таня жаловаться толпе, плача и причитая, отвлекая внимание от Топтыша, который быстро скрылся — следом за Коциком.
Люди между тем продолжали напирать. Таню оттерли от толстяка. Она резво заработала локтями и сумела залезть в соседний вагон, где в тамбуре ее уже ждали и Коцик и Топтыш.
— Хипиш получился первоклассный! — Топтыш прищурился с удовольствием. А Тане... Тане хотелось плакать. Отвернувшись к грязному закопченному стеклу, крепко прижимаемая дурно пахнущими, немытыми телами людей, она старалась изо всех сил держаться.
— Алмазная, куда податься думаешь? — Коцик легонько толкнул ее локтем. — Мы теперь все — как перекати-поле. Рвем когти по кругу. А тебе работать надо. Нельзя такой талант зарывать в землю. Хипишуешь так, что мама не горюй! — Он не мог сдержать восторга.
— Не знаю, — Таня раздраженно пожала плечами. Ей были противны расспросы вора.
— А то айда с нами за Киев! — неожиданно сказал Топтыш. — Там развернуться можно. Свои люди есть. Как доберемся до Измаила, пойдем вокруг, окольными путями. Так до Киева в обход военных фронтов и дойдем.
— Петлюра там, — наугад бросила Таня, имевшая очень смутное и отдаленное представление о политике и о том, что происходит вокруг.
— А шо нам Петлюра? — пожал плечами Коцик. — Мы ему не фраера, у него глаз не вынули! Так шо зубы у него задохнут за нас болеть. Айда до Киева, Алмазная, и нехай того Петлюру, чи ше якой фраер подвизается стоеросовый. Нам за такой хипиш один черт.
Внезапно Таня задумалась. А действительно: ну доберется она до Измаила, и куда ехать дальше? Тупик? Измаил был конечной точкой империи. Потом можно было пробираться за границу. Либо, как правильно сказал Топтыш, окольными путями, окружной дорогой — до более крупных городов. В Москву добираться было далеко и опасно. На ближе всего были Харьков и Киев. Таня вдруг задумалась: почему нет?
В Киеве можно пока пересидеть и подумать, что делать дальше? В крайнем случае, поискать службу, все равно какую. За границу ехать она не сможет. Таня это чувствовала. Так далеко — ни за что. Что-то внутри категорически сопротивлялось этому, словно убивая ее душу. И Таня согласилась с этим решением ее души: ни за что не уедет так далеко.
Она уже была готова что-то ответить, как вдруг жуткий, резкий приступ странной боли в животе едва не скрутил ее пополам. В глазах потемнело, а рот наполнился привкусом разлившейся едкой желчи. Это было невыносимо!
— Алмазная, что с тобой? — перепугался Коцик, когда Таня стала оседать прямо ему на руки. У нее потемнело в глазах.
Буквально разрывая заплечную сумку, Топтыш извлек из нее бутыль с водой и щедро смочил Тане губы, дал ей попить. Таня начала пить жадно, большими глотками. Боль понемногу отступила.
— Не ела я ничего сегодня, — сказала она, словно уговаривая себя, — вот потому.
Но их самым неожиданным образом прервали: вдруг со всех сторон загалдели люди, в вагон, и без того набитый битком, принялись влезать солдаты. Они были разношерстны — на одних можно было разглядеть форму гайдамаков, на других были какие-то неопрятные обноски неопределенного вида. Но все они были небриты, худы, в глазах их горел злой огонь. У многих руки, головы были перевязаны грязными, окровавленными тряпками.
— Чоловики та жинки, — вдруг проблеял низкорослый лысоватый гайдамак в форме, отличавшийся определенной чистотой от всех остальных, и по этому признаку в нем можно было определить начальство, — поезд швыдко тронется, зовсим скоро. До ближайшей зупинки. Не толпитесь. Отвечать: есть в вагоне большевистская и жидовская сволочь?
— Это не гайдамак, — прокомментировал тихо, на ухо Тани Топтыш, — я таких уже повидал. Он только форму на себя напялил. Банды это. Говорил ведь: за везде на путях засели банды. Щас грабить начнут.
Люди в вагоне зароптали. Но захватчики тоже не мешкали: двое в обносках выволокли какого-то сопротивлявшегося изо всех сил мужчину. Один из вошедших ударил его прикладом по голове. Обмякнув, он повис на руках солдат. Те быстро вытащили его из вагона.
— Большевики та жиды!.. — зычно гаркнул бандит в ворованной форме.
— Вже!.. — крикнул кто-то с другого конца вагона.
Потоптавшись для приличия, бандиты вышли из вагона. Кто-то припечатал вагонную дверь отломанным засовом. Захрипев, издав страшный звук, словно режут тысячу диких свиней, поезд, как будто это почувствовав, дернулся всем своим длинным металлическим телом, словно по нему пошли судороги. И медленно сдвинулся с места. Впрочем, почти сразу он остановился.
— Я в вагон за своими вещами пойду, — сказала Таня.
— Мы с тобой, — дернулся Коцик.
И Таня снова поняла, почему воры так держатся за нее: вдали от родной Одессы они потерялись. Им больше нигде не было места. И они это чувствовали всей душой, но не могли этого объяснить...
Ей удалось уместиться на краешке обломка скамьи, когда сестра и ее брат-офицер немного подвинулись. Где-то поблизости маячили Коцик и Топтыш.
— Это было ужасно, — манерно всхлипнула сестра, — эти бандиты!.. Мы думали, ограбят до нитки...
— Нужны мы им! — хмыкнул офицер. — С первого же взгляда на нас видно, что мы голь перекатная. И всегда будем такими.
А в его голосе зазвучала искренняя горечь. И Таня вдруг поняла, что это все правда. Прежний, знакомый мир комфорта и достатка навсегда ушел от этих людей, и они прекрасно понимали, что жизнь их больше никогда не станет такой, как была.
— Что там банды! — прокомментировали зло откуда-то сбоку. — Говорят, под Измаилом котовцы. Вот это будет похлеще ваших банд. И дальше нас не пустят. Только пару километров вперед.
Таня похолодела. Встреча с Котовским совсем не входила в ее планы. Да и была откровенно опасной, учитывая то, что она знала о нем.
— Ну да, красные уходят, — снова раздался комментарий, впрочем, уже другой, — из Одессы их выбили — и отсюда выбьют совсем. Конец их миру! — и нельзя было понять: за красных говоривший или против...
И тут поднялся фонтан голосов. Одни говорили, что в Одессе правят красные, другие уверяли, что Одессу взял Деникин, третьи твердили, что в Одессе власть взяли уголовные, потому что с фронта вернулся Японец и всех подмял под себя...