– Жду дальнейших указаний. Подпись – Тальянова, – торопливо закончила я и начала снова натягивать перчатки, желая поскорее уйти. – Когда ты сможешь переслать это в Петербург?

– Сегодня зашифрую, завтра утром отнесу на телеграф. В общем, в полдень текст уже будет лежать на столе у Шувалова.

– Только в полдень? А поскорее никак?

– Зачем? – искренне изумилась Марго. – Сама же говоришь, что никаких новостей…

– Ну да, – отозвалась я и не решилась более настаивать.

По правде сказать, я сомневалась, что Платону Алексеевичу вообще хоть сколько-нибудь важны мои сообщения: за три месяца, что я в Москве, я не узнала абсолютно ничего. Только выдумываю все новых и новых подозреваемых…

Глава III

После того, как в июле прошлого года окончила институт и с успехом выдержала общественный экзамен, стараниями своего дядюшки я была введена в лучшие дома Петербурга. Стала появляться в театре, на званых вечерах, на домашних балах у тех семей, которые по разным причинам в то лето Петербург не покинули. Надо сказать, эти развлечения дядюшка организовал для меня очень своевременно, поскольку либо из-за переутомления в учебе, либо еще из-за чего-то настроение мое в ту пору было столь упадническим, что я каждую минуту могла расплакаться из-за сущей ерунды. А балы меня несколько развеселили и вернули вкус к жизни. Дядюшка давал за мной очень приличное даже по петербургским меркам приданое, так что я стала считаться завидной невестой. Молодые люди ухаживали за мной, некоторые из них мне даже нравились, а более всего я подружилась с Дмитрием С., который уже при знакомстве заявил, что очарован мною, а после я совсем потеряла счет знакам внимания с его стороны. В конце лета он вполне ожидаемо попросил моей руки. Дядюшка не уставал повторять, что Дмитрий очень хороший человек и блестящая партия, и я в какой-то момент сама была, кажется, не прочь сделаться замужней дамою… но, в конце концов, отказала.

Видя мою меланхолию, осенью дядя вывез меня в Европу – мы отдыхали в Коста-Бланке, потом в Ницце, где дядюшка сказал, что после мы поедем в Париж и, если я захочу, то он устроит так, чтобы я осталась там. Не могу передать, как меня обрадовала эта новость! Я не смела бы сама просить Платона Алексеевича, но еще в детстве, учась в Смольном, я мечтала, что когда-нибудь вернусь в мою родную Францию – страну, где я родилась и выросла.

И вот настал день, когда я вернулась в Париж. Снова оказалась на Риволи, где когда-то гуляла с родителями, и радовалась, что именно сейчас, в сентябре, жарят каштаны, которыми баловал меня в детстве папа. Смотрела в перспективу Елисейских полей, благоухающих даже осенью, и с трудом представляла, что здесь скоро воздвигнут некую уродливую башню из металла. Верно, это газетная шутка, ведь не может же быть, чтобы парижское градоначальство и впрямь решилась так испортить центр старинного города!

Я гуляла тогда и… понимала, что все не то. Мои воспоминания о Париже связаны только с родителями, а теперь, когда их нет, все здесь казалось чужим, новым и совершенно непохожим на то, что я себе воображала. Уже через неделю я попросила Платона Алексеевича отвезти меня в Петербург, домой.

Помню, что когда поезд приближался к перрону, шел дождь, барабаня по крыше и окну; тяжелое, будто свинцовое небо нависало совсем низко, и мелькали серые, неприветливые, но такие родные пейзажи. Я не вытерпела тогда – не слушая возражений дяди, сама отворила окно в купе, высунулась, не боясь испортить прическу, и всей грудью вдохнула особенный петербургский воздух – студеный, сырой и чуть солоноватый.

– Сумасшедшая девчонка… – ворчал дядюшка, собирая разлетевшиеся по купе страницы газеты.

А я только беспричинно улыбалась, позволяя петербургскому ветру иссушить мои слезы. И поняла тогда, что счастье – она на самом деле близко, а не где-то за тридевять земель.

Примерно за месяц до Рождества Платон Алексеевич остался однажды дома вместо похода на службу и сразу после завтрака вызвал меня в свой кабинет. Очень издалека, так, что я даже не сразу поняла суть, он начал свой рассказ…

***

В первой половине нашего века во Франции родился и здравствует поныне морской офицер и талантливый изобретатель по имение Феликс дю Тампль. Несмотря на то, что служил он в молодости на море, все его мысли занимало небо, а в частности покорение человеком этого самого неба – он строил летательные аппараты. Собственно, не он один стремился ввысь: до него были англичане Кейли, Хенсон, русский изобретатель Телешов и Бог знает сколько еще желающих сравниться с птицами. Однако все их изобретения были лишь на стадии проектов, либо полеты оканчивались грандиозными провалами. Феликс же дю Тампль первым в 1857 году понял, что монопланы куда эффективней, чем бипланы ^[8], которые проектировали прежде, и получил патент на строительство, а в 1874 состоялся первый пробный полет полноразмерного летательного аппарата. Увы, неудачный – паровой машине не хватило мощности, чтобы поднять самолет в воздух.

Но все же это было событие. Причем событие не только в истории самолетостроения: появилась реальная возможность поднять человека в воздух! Это имело огромное значение прежде всего для политики – страна, которая владела бы машинами, умеющими летать, тотчас заняла бы более выигрышное положение в любом вооруженном конфликте. Потому изобретением дю Тампля, а еще больше самим дю Тамплем, очень интересовались разведки крупнейших мировых держав – в частности Британии и России. Для обеих этих стран тема вооружения была особенно актуальна, поскольку на протяжении всего века они соперничали за господство в Центральной Азии, а точнее в Афганистане. И воевала Российская Империя отнюдь не с полудикими племенами афганцев, а фактически с англичанами, которые с позволения афганских эмиров стояли во главе этих племен.

Англичанам в этой «гонке» повезло больше. По словам Платона Алексеевича, британская разведка завербовала родного брата дю Тампля, который был соавтором проекта – то есть, фактически дю Тампль строил самолет для англичан. Если бы полет 1874 года был успешным – дю Тампля вынудили бы работать на Великобританию. Учитывая крайне нестабильное положение самой Франции в те годы, это было бы нетрудно.

– Но полет оказался неудачным… – договорила я за Платона Алексеевича. – Вы хотите сказать, что это не случайность? Не просто ошибка в расчетах?

– Я считаю, что это не случайность, – вкрадчиво глядя мне в глаза, согласился дядя. – Лиди, девочка, со стороны России с дю Тамплем работал твой отец. Это было его последнее задание. Мы не ставили задачу завербовать изобретателя или переманить его на нашу сторону… это могло бы испортить наши отношения с Францией, вылези все наружу. Потому твоему отцу была поставлена задача лишь не дать дю Тамплю уйти в Британию – сорвать испытания, если это будет нужно.

– Его и маму убили из-за этого? – через силу спросила я. – К этому, получается, имеют отношение англичане?

– Да, – сухо и по-деловому отозвался Платон Алексеевич, – теперь это уже известно точно – его сдали британской разведке, причем сдали свои же, русские… – скомкано договорил дядя, раскрыл папку, что лежала на столе перед ним, и передвинул мне несколько листов, говоря уже так, будто отдавал распоряжение: – Связным твоего отца в Париже был другой наш человек. Настоящее его имя Сергей Васильевич Щербинин, но работал он под псевдонимом Сорокин. Сорокин предположительно в семидесятом или семьдесят первом был перевербован британской разведкой, но твой отец, не зная об этом, продолжал тесно с ним сотрудничать. Фотокарточки Сорокина, к огромному сожалению, у нас нет, и в лицо его среди моих людей никто не знает. Знал лишь твой отец. Но есть его словесное описание. Правда, тридцатилетней давности, но все равно прочти…