Третья книга серии «Записки барышни»

Пролог

1885 год, Российская Империя, Санкт-Петербург

Я никогда не думала, что голова может болеть даже во сне. Помню, после первого допроса мне стало дурно, повело в сторону и… должно быть, я все-таки упала, потеряв сознание. Впрочем, боль была несильной, тупой – с нею я давно сумела свыкнуться. Меня разбудило другое. Кто-то всерьез и настойчиво отбирал у меня то, на чем я устроила голову. Я слабо отмахнулась – не помогло. Тогда пришлось открыть глаза.

Надо мною склонилось красное и опухшее, как это бывает у сильно пьющих людей, лицо незнакомой женщины. Ну, наверное женщины, поскольку губы были ярко накрашены – незнакомка пыталась выдернуть из-под моей головы мою же меховую накидку. Бархатную, отороченную соболем накидку, которую совсем еще недавно Женя заботливо надевал на мои плечи. Я не успела ни подумать, ни испугаться – резко выбросила руку, перехватив ее запястье. И сжала, добившись, чтобы она отпустила мех. Отыскала заплывшие глаза:

– Пошла вон, – прозвучало гораздо грубее, чем я рассчитывала.

– Вякать будешь, подстилка фраерская? – осклабилась в ответ девка.

Я едва успела отшатнуться, чтобы желтые ногти не разодрали мне щеку. Дернула захваченную кисть, провернув в суставе. Надавила на локоть, выворачивая руку так, что девка взвыла. Точь-в-точь как обещал Женя.

Правда, он не предупредил, какой водопад obscénitésenrusse ¹ обрушится на меня вместе с воем. Я-то прежде думала, что это наша madame в Смольном сквернословит неподобающим женщине образом. И только тогда растерялась.

– Фимка, кончай голосить, – шикнула откуда-то вторая, которую я еще не видела.

– А чего она дерется! – заскулила Фимка. Но когда я чуть ослабила хватку, с готовностью метнулась к стене, растирая запястье. – Сучка бешеная. Я те покажу еще…

– Умолкни, тебе сказано! – Вторая уже повысила голос, и Фимка обиженно заткнулась.

А я только теперь осмотрелась. Это была тюремная камера – никогда не бывала в них прежде, но в месте своего пребывания не сомневалась. Узкая, с обшарпанными каменными стенами и тусклым зарешеченным окном под самым потолком. Кроме меня еще три женщины, все как одна пропитые и хмуро на меня глядящие. Только теперь я испугалась по-настоящему. Захотелось сжаться в комок, забиться в самый дальний угол и расплакаться от жалости к себе. Но я сидела не шелохнувшись, потому как понимала – стоит лишь показать им слабину…

И меня мутило все сильнее с каждой минутой, а шум в голове и не думал угасать.

Одна из женщин – та, что приструнила Фимку – подсела ближе, с жадностью меня рассматривая. Она была пожилой, с грязными неприбранными волосами и колючим, проницательным взглядом. Я не верила, что заведу здесь подруг, так что мне хотелось и от нее держаться подальше.

– Тебя за что сюда, красавица? – спросила, наконец, она. И сама же предположила: – Говорят, девку какую-т пристрелила за то, что она с супружником твоим куролесила. Правда, аль нет?

Я метнула в нее резкий взгляд.

– Кто так говорит?

– Да так… люди, – она улыбнулась, глядя на меня еще въедливей.

А я еще более убедилась, что доверять в подобном месте нельзя никому. Тем же, кто в друзья набивается – прежде всего. Ответила я ей, впрочем, вполне дружелюбно:

– Лгут те люди, бабушка. Ошибка это. Обознались.

Она цокнула языком и развеселилась:

– Хых, у нас все так говорят. Звать-то тебя как?

– Положим, что Марусей, – ответила я, давая понять, что мне все равно, поверит она или нет.

Старуха ухмыльнулась. Похоже было, что имя мое она прекрасно знала и так.

– Гордая ты шибко, – сказала она, буровя меня взглядом. – И норовистая. Кича ²таких не любит. Маруся.

Но хоть отцепилась, и то слава богу.

А я еще раз хмуро оглядела камеру. Разговор наш, безусловно, слышали, и я подумала, что, может, и неплохо, ежели эти благородные девы теперь знают, что я вполне способна кого-то застрелить.

О них я решила более не думать. Руками, без зеркала, нащупала, что творится с моими волосами, и принялась торопливо переплетать их в косу. Когда Женя придет за мною, я должна выглядеть хоть сколько-нибудь прилично.

Я знала, что он придет еще не скоро.

И догадывалась, что он даже не подозревает о том, где я нынче.

Да что там – я и сама понятия не имела, где мой муж.

Но знала, что он не оставит меня ни за что на свете. Не оставит, даже когда ему доложат обо всем, что я натворила…

Глава первая

…несколькими неделями ранее

Гость не вовремя хуже татарина, гость же в медовый месяц хуже чёрта рогатого. (А. Чехов «Драма на охоте»)

Самые счастливые дни имеют обыкновение пролетать, как один вздох – коротко и невнятно. После не можешь вспомнить ничего примечательного, только ощущение абсолютного, бесконечного счастья, в котором хотелось задержаться, зажмурившись и перестав дышать, – лишь бы его не спугнуть. Таким было для меня лето 1885 года, когда я только-только вышла замуж и стала вдруг величаться madame Ильицкой.

Мы с мужем наняли дом в деревне под Тихвином и намеревались провести медовый месяц, наслаждаясь обществом друг друга. Даже с ближайшими соседями не спешили сводить знакомство, предпочтя веселым вечерам покой и безмятежность. Не тут-то было. Не прошло и трех недель, как нагрянула, «соскучившись за сыночкой», maman моего супруга. Судя по количеству багажа, пробыть здесь maman намеревалась куда дольше нас. Тогда мы с Ильицким поссорились впервые за долгое время, потому как адрес – на всякий случай – оставила ей именно я. Одно хорошо: комнат в доме было достаточно, а мирились мы теперь скоро.

Лето было испорчено? Еще не вполне. Вслед за maman, будто на запятках у нее ехали, прибыли Орловы. Да-да, всей семьей. Включая Натали, мою дорогую подругу по Смольному и кузину Ильицкого, ее мужа князя Михаила Александровича, малолетнего Митеньку, двух нянек, трех горничных и повариху.

В конце сентября Натали должна была разрешиться от бремени, но сие обстоятельство ничуть смирило ее пыл. Первым делом моя подруга заявила, что я стала «такой же букой, как Женечка», и, дабы нас растормошить, ежевечернее приглашала в дом всех соседей, имевших неосторожность попасться ей на глаза.

Каждый Божий день в доме стоял шум и гам из-за Митеньки, воспитание которого, увы, Натали совсем не интересовало. Глядя на это прелестное создание, мы с Женей как-то единогласно решили, что собственного захотим еще очень-очень нескоро.

А вечерами, ежели Натали не тащила всех куда-то из дому, у нас собиралась компания. Был чрезмерно сытный обед, бридж, папиросный дым коромыслом, песни под гитару и даже танцы иногда, ежели заводили фонограф. К ночи я валилась с ног от усталости. Но засыпала на плече мужа всегда с улыбкой.

Мы сердились на Натали, строили, запершись в спальне, планы мести и не понимали тогда, как были счастливы.

А потом лето кончилось, и нас принял Петербург с его студеным ветром и квартирой на Малой Морской, где должна была начаться настоящая, уже не медовая супружеская жизнь.

* * *

Каждое утро я вставала теперь чуть свет, чтобы сварить кофе (все не находила времени нанять кухарку), повязать мужу галстук и успеть поцеловать его до того, как он уйдет на службу. Женя окончательно поставил крест на военной карьере. Еще в декабре прошлого года он уволился из армии в звании капитана пехоты и вернулся в Николаевскую академию, которую так и не окончил в свое время. Зато теперь с блеском сдал выпускные экзамены экстерном. Я невероятно гордилась им тогда. Вообще-то мужчины нечасто поражают меня интеллектом, но Женя – совершенно особенный!

Имея приличный опыт участия в кампаниях на Балканах в последней русско-турецкой войне, он некоторое время преподавал стратегию в Академии, но решил, в конечном итоге, распрощаться с военным прошлым вовсе. К немалой моей неожиданности, Ильицкий поступил на историческое отделение историко-филологического факультета в Санкт-Петербургский Университет.