Я села на бортик фонтана и опустила руку в холодную воду. Невольно улыбнулась: все-таки это действительно прекрасное место. Я решила, что позже непременно приду сюда с книгой. И, конечно же, нужно показать эту красоту Натали – быть может, она играла здесь в детстве, но с тех пор прошло столько лет, что она наверняка все позабыла.

Снова поднявшись, я обошла фонтан по кругу и увидела, что мощеная камнем дорожка тянется и дальше, хотя сразу за фонтаном ее преграждают тяжелые чугунные ворота. Запертые, как обнаружила я, приблизившись. Сквозь витую решетку можно было разглядеть, что дорожка за воротами уже не такая чистая, как до них, да и деревья вовсе не стриженые, а даже мрачные. Должно быть, владения Максима Петровича кончаются как раз у этих ворот.

Побродив возле фонтана еще немного, я решила, что, пожалуй, голодна, да и завтракать, должно быть, скоро позовут. Я направилась в дом.

Глава V

Завтрак подали в столовой – не очень большой, но светлой и уютной. У противоположной от входа стены располагался камин, облицованный мрамором, над ним – пейзажи и натюрморты. В некоторых из них я, к удивлению своему, узнала кисти Шишкина и Айвазовского, были и совершенно незнакомые мне, но выполненные с большим мастерством. Все это было подобрано с умом и чувством стиля – вероятно, тот, кто обустраивал эту столовую, любит и понимает живопись. Я не без уважения посмотрела на Лизавету Тихоновну, молчаливо помешивающую чай. Сегодня на ней было не черное траурное платье, а голубое, делающее ее куда менее строгой.

Из столовой вели несколько дверей – одна из них, должно быть, на кухню, а две другие, полностью остекленные, так же как и большие окна выходили на уютную веранду со скамейками и кадками с цветами. Впрочем, эти двери сейчас были закрыты, а изрядную часть самой столовой занимал патриархальный дубовый стол, покрытым розовой скатертью.

Место во главе стола почтительно пустовало – видимо, оно принадлежало Максиму Петровичу, хозяину усадьбы, который к завтраку, разумеется, выйти не мог. По правую руку от него сидел Василий Максимович, далее Натали и я. Лизавета Тихоновна по праву хозяйки дома занимала место напротив Максима Петровича, справа от нее восседал молодой мужчина – тот, с которым я столкнулась утром в неподобающем виде. Это был Евгений Иванович Ильицкий, кузен Натали и сын той самой Людмилы Петровны, которую Натали боялась не меньше мачехи.

Людмила Петровна, сидевшая по левую руку от хозяина дома, и правда вид имела неласковый: высокая, полная, даже, пожалуй, тучная женщина в черном траурном платье, с черным же чепцом, покрывающим светлые волосы. Брови ее были вечно нахмурены, а острый взгляд маленьких глазок, казалось, не смотрел, а царапал своего vis-a-vis. Она говорила за столом больше всех, причем тоном, не терпящим возражений.

— Вы опять не велели подать овсянку, Лиза? – первым делом, едва присев за стол, спросила она, обращаясь к madame Эйвазовой так, будто та была в лучшем случае экономкой, а не хозяйкой дома. – Доктор Берг постоянно мне говорит, что овсянка исключительно полезна, в ней множество витаминов и минералов, а в вашей любимой яичнице с ветчиной один сплошной le cholestérol[4]!

Положив в рот еще один кусок ужасно неполезной ветчины, она демонстративно, с выражением брезгливости на лице отодвинула тарелку и потребовала нести себе чаю.

— Овсянку в этом доме никто не любит, Людмила Петровна, - не глядя на ту, отозвалась madame Эйвазова едва слышно. – Смею вам напомнить, что даже вы ее никогда не ели, несмотря на рекомендации доктора Берга.

— Вы не смейте меня подлавливать, Лиза! Возрастом еще не вышли! – Людмила Петровна разволновалась, заговорила громче, и лицо ее начало покрываться красными пятнами.

— Мама, оставьте Лизу в покое, вам вредно волноваться, - негромко и без особого энтузиазма произнес кузен Натали, не отрываясь от тарелки.

По-видимому, подобные сцены в этом доме не были редкостью, и только нам с подругой было неловко при них присутствовать.

— Да-да, сынок, - отозвалась Людмила Петровна, - мне нельзя волноваться, а Лиза совершенно не жалеет моих нервов! И Максима Петровича не жалеет – из-за этой проклятущей яичницы он с сердцем и мается! – она отодвинула тарелку еще дальше. - Вы просто закупали не тот сорт овсянки – закупали бы тот, ее бы вмиг все полюбили…

— По моему мнению, овсянка это скользкая и отвратительная жижа, какого бы сорта она ни была, - снова заговорил Евгений Ильицкий с мрачной усмешкой. – Были годы, когда я наелся ею, кажется, на две жизни вперед, потому искренне благодарен Лизе, что в этом доме овсянку не подают.

Madame Эйвазова, благодарно улыбнулась ему, сидящему рядом, а Людмила Петровна, не замечая улыбок, только тяжело вздохнула:

— Ох, любишь ты, Женечка, все жирное да неполезное. Давай я тебе, сыночек, сахарку в чай положу…

И с упоением принялась накладывать кубики рафинада.

В этот момент я не удержалась и подняла взгляд: очень уж мне любопытна была реакция «Женечки», чей возраст стремительно подбирался к тридцати, а рост давно уже превысил маменькин. Ильицкий был довольно хорош собою: широкоплечий стройный брюнет с черными глазами и тонким с небольшой горбинкой носом. Пожалуй, многие девушки с удовольствием бы им увлеклись, но, право, глядя, как тридцатилетний «Женечка» покорно принимает от маменьки сахарок, я уже не могла воспринимать его как мужчину, а только сдерживалась изо всех сил, чтобы не улыбнуться.

Кажется, Ильицкий все же догадался о тщательно скрываемых моих чувствах, но мне было уже все равно – силы я отдавала на то, чтобы ни один мускул на лице моем не дрогнул. А вот Натали не выдержала, наблюдая ту же сцену, и издала очень неприличный смешок, за что я тут же наградила ее осуждающим взглядом.

На какое-то время за столом повисла тишина, а потом заговорила вдруг моя подруга – самым невинным голосом:

— А я очень люблю овсянку. Лизавета Тихоновна, вы будете столь любезны обеспечить ее на завтрак для вашей падчерицы?

И тоже отодвинула тарелку.

Однако. Моя подруга на удивление легко вписалась в свою семью: я тут же послала Натали еще один строгий взгляд, потому как вела она себя неподобающе, и та, устыдившись, опустила глаза.

— Для моей падчерицы все, что угодно, Наташа, - выдавила улыбку Эйвазова.

Впрочем, судьба все же наказала Натали от лица ее тетушки:

— Совершенно верно, Наташенька, - не унималась Людмила Петровна, - тебе определенно не стоит любить жирное. Я хорошо помню твою матушку, царствие ей небесное, очень склонная к полноте была женщина. До свадьбы-то тоже тоненькая была, как тростиночка, а после родов – ох уж ее разнесло-то!.. Тебя, деточка, то же самое ждет.

Натали густо покраснела и даже отложила ломтик булки, что щипала, отказавшись от завтрака.

Досталось от любезной Людмилы Петровны тем утром и мне:

— Что-то вы бледны очень, Лидия Гавриловна, никак больны чем? – спросила она, громко прихлебывая чай.

Я отметила, что ко всем за столом Людмила Петровна обращалась просто по имени, а ко мне – по имени-отчеству, как будто шестым чувством догадываясь, что именно этот вариант своего имени я больше всего не люблю.

— Нет, я здорова, - отозвалась я по-русски. Я сама себе пообещала, что здесь, в деревне, буду говорить на родном языке как можно меньше. – К сожалению, в Петербурге совсем нет солнца, но я надеюсь, что здесь смогу несколько загореть.

Людмила Петровна меня ровно не слышала:

— А то давайте я приглашу к вам своего доктора. Он хоть и жид, но дело свое знает, иначе бы близко я его к себе не подпустила.

— Благодарю, но я здорова, - лучезарно улыбнулась я.

Людмила Петровна покивала, все равно меня не слыша.

— Замуж вам надо – мигом вся хворь пройдет, - выдала вдруг она с очаровательной русской непосредственностью, - у нас вот Василий как раз не женат – а уж пора бы.

Натали даже ахнула, Вася, кажется, покраснел, а лица остальных вытянулись – должно быть, даже в этой семье такое предложение выглядело бестактным. Да и мне, признаться, сделалось не по себе – сперва я и вовсе подумала, что ослышалась.