Не давать им пряников!

Отхлестать орешником!

Из-за этих праведников

я считаюсь грешником!

Повстречаешь – тресни-ка

в лоб зелейной скляницей!

Из-за этих трезвенников

я считаюсь пьяницей!

Стих утоплен в вермутах.

Строки – нищета и сушь.

Из-за этих лермонтовых

я и не считаюсь уж!

Звуки пошли не те —

глухи, невнятны, тупы.

Яблоки в темноте

падают – словно трупы.

Вот и сижу в саду,

внемля недобрым звукам.

Скоро ведь упаду

с тем же коротким стуком.

Достаётся нынче правдам —

травят как хотят!

Я сижу любуюсь прайдом

рыженьких котят.

Что мне правды! Что мне травли!

Помыслы просты,

как мелькающие в травке

рыжие хвосты.

Хуже злого костоеда зарубежный Кастанеда,

и мосол, как кастаньета, жалко щёлкает в коленке,

и черновики нетленки между томом Короленки

и записочкой от Ленки затаились в аккурате

в том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати,

угрожая покарати мощным оползнем культуры —

житием Бонавентуры, редкой книжицей «Уйгуры»

и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?..

Тает жизнь в осеннем шелесте,

усыхает, как лоза.

У меня вставные челюсти

и безумные глаза.

Скальте, скальте зубы юные!

Нет бы скальда поберечь

за глаза его безумные

и фарфоровую речь!

Заклубились беды вороньём.

Да и ладно!

Съеду я куда-нибудь в район

Таиланда.

Там, в густом тропическом саду,

с загибона

я, пожалуй, как-нибудь сойду

за гиббона.

Была, я знаю, веская причина

сказать: «Не дай мне Бог сойти с ума».

Чудовищна застывшая личина

и неприятны жёлтые дома.

Зато, когда подобие ГУЛАГа

воссоздаёт Отчизна-Перемать

и в доме шмон, – какое это благо

глядеть и ничего не понимать!

Век растрачен. Родина украдена.

В жёлтой прессе – перечень разборок.

Общество – бессмысленная гадина —

давит тех, кто мил тебе и дорог.

Поселить бы их в отдельной рощице

где-нибудь в районе Балашова…

И возникнет маленькое общество —

точное подобие большого.

Проспект – и ни единого мента,

хотя обычно по менту на рыло.

Остолбенел. Накрыла немота.

Потом надежда робкая накрыла.

Неужто впрямь? Неужто белокрыло

взбурлило небо, и легла, крута,

архангела разящая пята?

Слабо лягавым против Гавриила.

Его пята – надгробная плита.

А ты мне что намедни говорила?

Мол, не молись, не выйдет ни черта...

Ты погляди, какая лепота!

И улица лежит, не пронята

ни трелию, ни топотом мента.

Не говори, что счастье мнимо,

сиди и пей себе коньяк

за то, что жизнь проходит мимо,

как невнимательный маньяк.

Помню: книжки рубили —

аж плахи трещали.

Это кем же мы были,

если нас запрещали?

Уличали. Свистали.

Политику шили.

Это кем же мы стали,

если нас разрешили?

Ни прозаик, ни поэт.

Ни бунтарь, ни обыватель.

Ни пощечин, ни объятий.

Ни конфузий, ни побед.

И сидишь – незнамо кто,

биографию итожа,

ну а там одно и то же,

то есть то же, но не то.

До чего бесцеремонно

осень красок наметала:

от незрелого лимона

до румяного металла!

Этот лист как будто в мыле,

тот коричнево-кукожист.

Вот бы автору вломили

в Академии Художеств!

Пегас начинал, к примеру,

простым боевым конём —

помог одолеть Химеру

тому, кто сидел на нём.

Стоптал ее с полнаскока,

нахрапом ошеломив.

Сказать не могу, насколько

мне нравится этот миф!

Эллада от нас – далече.

К тому же с теченьем дней

пегасы пошли помельче,

страшилища – покрупней.

Пропорции и размеры

иные, чем в старину:

химеры – так уж химеры,

аж морда на всю страну!

Пугайся их, не пугайся,

но древле, теперь и впредь

иначе как на Пегасе

Химеру не одолеть.