Я положил монету в протянутую руку мужчины. Выражение его лица не изменилось, хотя он прождал несколько часов, чтобы получить вознаграждение, за которое рабочему-строителю пришлось бы работать полдня. Прежде чем снова занять свой наблюдательный пост, мой гид возложил гирлянду цветов к ногам Шивы, торжественно восседающего в таинственном мраке святости.
Стены Кандарья Махадео украшены девятьюстами скульптурами; не менее пышно отделаны и маленькие храмы, а если мысленно прибавить к ним руины разрушившихся храмов, то получится почти бесконечный фриз, созданный скульпторами четырех поколений.
В храмах Кхаджурахо меня больше всего поразило строгое единство манеры изображения; казалось, все скульптуры задуманы, прочувствованы и высечены из камня одним-единственным художником.
На обочине взлетной площадки аэродрома в Панна сидела на корточках группа мусульманок и индусок. Когда мы подошли поближе, мусульманки закрыли лица чадрой, а индуски безразлично уставились перед собой в одну точку; маленький ребенок заплакал. Никто, включая стюардессу, не знал, почему сидели женщины на этой земле цвета охры. Они не покидали своего места, и мне казалось, что их глаза беспрестанно следят за каждым движением пассажиров. Самолет уже поднялся в воздух и кружил над аэродромом, а я все еще их видел. Они были как бы частью ландшафта с его холмами, полями и храмами Кхаджурахо.
Намасте!
Впервые мы встретились в коридоре Сахитья академи {17}. Доцент, сопровождавший меня до актового зала, рассказывал, что Академия осуществляет переводы индийской литературы с шестнадцати языков на санскрит, а также переводы на санскрит «Фауста» и «Вильгельма Майстера» Гёте. В это время мимо нас прошел стройный молодой человек, аскетическое лицо которого привлекло мое внимание.
Несколькими часами позже, во время посещения Сангит натак академи {18} — института музыки, ганца и драматического искусства, я второй раз встретил его в ателье сценических декораций.
Третья наша встреча состоялась в кинотеатре, близ Коннаут-Плейс. Он сидел неподалеку и, заметив меня, поздоровался. Фильм шел на языке хинди, и я не понимал ни слова, но тем не менее было интересно следить за мельканием ярких кадров на экране.
Молодой человек, назвавшийся Рамешом Г., ждал меня у входа. Мы поехали на Чандни-Чоук, ели курицу — тандури чикен {19}, потом Рамеш показал мне в одном из переулков старого Дели дом, в котором он родился. Рамеш был поэтом, журналистом и издателем журнала на хинди, верил в этические принципы своей религии. Его сокровенным желанием было создать поэму, которая привела бы в изумление мир. Благодаря своей журналистской деятельности, которой он зарабатывал на хлеб для семьи, Рамеш так же хорошо знал нужды своего народа, как и любой индиец, родившийся в одном из переулков квартала Чандни-Чоук.
Мы встречались так часто, как только это было возможно; посетили Красный форт {20} в старом Дели, где попали на собрание, на котором выступали двадцать разгневанных ораторов от различных партий; протиснулись через бурлящую толпу и кордон решительных полицейских и слушали в зале отеля «Империэл» доклад о «мире будущего».
Иногда мне казалось, что Рамеш несчастлив. Часто он умолкал во время разговора, иногда неожиданно прерывал меня и вставлял незначительную фразу. Лучше всего он чувствовал себя, отвечая на мои вопросы об индийской литературе и истории, и я заметил, что его угнетали не столько личные невзгоды, сколько судьба его страны: он боготворил ее прошлое, но беспокоился за будущее.
Рамеш с одинаковым восхищением говорил о древнем индийском эпосе Рамаяна {21} и о сталелитейных заводах, о фабриках и школах, о научных лабораториях, построенных за время трех пятилетних планов после завоевания независимости. Он верил в путь Индии к социализму, провозглашенный Джавахарлалом Неру. На вопрос о том, какая общественная сила была бы в состоянии осуществить экономический и политический подъем в стране, он ответил индийской пословицей: «Дай человеку рыбы — и ты накормишь его только один раз, научи человека ловить рыбу — и он прокормит себя и свою семью. Рассчитываешь на один год — сей зерно, рассчитываешь на десять лет — сажай деревья, а если рассчитываешь на всю жизнь — дай людям знания».
Я задумался. Мы сидели в моем номере на балконе, вечер принес с собой прохладный ветер. Мне вспомнилось, что однажды я уже слышал волшебное слово о том, что воспитание и образование — путь к устранению всех социальных зол. Слышал я это от директора школы в Кембридже, правда, форма изложения была при этом менее поэтична. И мысленно перед моим взором предстали безработные, умывающиеся рано утром под струей из шланга для поливки улиц; я видел мать из Ориссы, голый малыш которой спал на куске фанеры; я видел протянутые руки детей и матерей, просивших милостыню; я видел бездомных, длинной вереницей идущих ночевать на мостовую или готовящих себе ночлег в подворотнях.
«Нести людям знание — одна из важнейших задач индийской поэзии», — сказал Рамеш. Поэзия и политика — сестры, которые должны помогать друг другу. Еще древние ученые, писавшие о книге мудрости — Ригведе {22}, объединяли в одном лице поэта, философа и воспитателя. Сейчас задача состоит в том, чтобы, при всем уважении к традициям, прислушиваться к идеям нового времени и воспринимать самые ценные из них. Так же как великий Рабиндранат Тагор, Рамеш убежден, что всеобщее образование и воспитание народа — наиболее действенное средство освобождения родины от отсталости и социальной нищеты.
Я сказал ему, что хотя идея о магической силе всеобщего воспитания прекрасна, тем не менее она утопична; однако я не стал вступать в философский спор, ведь я приехал не для того, чтобы поучать, а чтобы отыскать что-то особенное, феноменальное в тысячелетнем развитии, превратившем полуостров между Гималаями и Индийским океаном в «Мать-Индию», родину пятисотмиллионного народа, который несмотря на языковые и религиозные различия, несмотря на многочисленность этнических групп, создал индийскую нацию, индийское государство.
Мы долго еще сидели вместе; это был последний вечер перед моим отъездом, и я попросил Рамеша рассказать еще что-нибудь о современной индийской литературе.
Он ответил, что даже литературоведу было бы трудно охватить все это богатство, начиная от устного творчества сказителей до письменности. Собственно индийская литература написана не на английском языке, а на языках пенджаби, хинди, урду, тамильском, малаялам, бенгали и т. д. Сейчас в Индии насчитывается шестнадцать национальных языков, кроме них еще по меньшей мере пятьдесят других языков и более семисот диалектов {23}.
Санскрит всегда считался языком ученых и очень мало доступен для народа.
Рамеш пояснил мне, что в истоках индийской поэзии лежат эпосы прошлого — Махабхарата {24} и Рамаяна, которые ведут свое начало от Ригведы и дороги каждому индийцу. Один арабский географ, путешествовавший но Индии, сказал, что индийцы уделяют мало внимания собственной истории и весьма небрежны в отношении хронологии своих царей {25}. «Когда же все-таки их начинают расспрашивать, — писал он. — а они не знают, что сказать, то сразу же с готовностью рассказывают сказки».
Любовь к сказкам сохранилась у индийцев до сих пор, заметил Рамеш. Западное влияние, как положительное, так и отрицательное, тоже оказало воздействие на индийскую литературу. Среди произведений молодых писателей много социально-критических рассказов, новелл и романов, в которых в острой, сатирической форме разоблачаются суеверие, отсталость и социальное высокомерие. Есть также группа писателей, которая довольствуется признанием со стороны посетителей кафе и не придает значения тому, понимают ли их массы.