Краснобородый наёмник замахнулся на беззащитную Рею. Глаза мерзавца фанатично сверкали и ничего, кроме жертвы, не видели. Но Торн был совсем рядом! Рёв стоял такой, что со стороны фьорда отзывались морские львы, а лось в ельнике активно забрасывал себя ветками, чтобы «отлежаться».

Увидеть кузнеца в тот момент — и нервное потрясение обеспечено: изо рта попёрли белые клыки, мышечная масса втрое увеличилась, а каждая волосинка русой бороды превратилась в иглу. Ещё недавно человек, а теперь — сплошное порождение тьмы. Кровь кипела, кровь гоняла по венам и мозгу одну короткую мысль — отомстить за жену и неродившегося ребёнка! Он не успел бы, но..

Нечто опередило его. Раздался оглушительный треск! Нет, это не медведь-шатун провалился в охотничью яму. В тот момент мишка был бы счастлив схорониться (хоть в сноску лезь…). Случилось так, что все звуки Земли смешались в одном месте. Взрыв раскрошил монолит, и время замерло, как вертлявая куриная голова над зёрнышком. Над кромлехом навис мудрый бог всех скандинавов — Один! Великий Одноглазый взревел во всю мощь и разбросал ютов волной бездарной поэзии:

Технология изготовления стихобомб в настоящее время доступна многим филологам. Сборка производится в стерильных условиях тавтограммного абецедария. Сырьём служат стихи, лишённые ритма и смысла, обогащённые рифмами «тебя — себя» и «кровь — любовь». Наибольшую опасность представляют акробомбы, имеющие особую разрушительную силу благодаря литой акроконструкции [6]. Сила взрыва одной стандартной акробомбы равна пятистам граммам тротила.

Кузнец спешил зря — ударная волна оттолкнула его и придавила к базальту. Сверху, будто с края могилы, посыпалась щебёнка, от страшных слов главного рифмоплёта Вальгаллы мир начинал потихоньку рушиться, не дожидаясь Рагнарёка…

Ослеплённый, взбешённый и готовый к бою, Торн вскочил. Желание покончить с ютами — единственное, что удерживало его в сознании. Но из посёлка уже подоспели братья викинги и добили рыжебородых. Торн видел только дым, кровь и знакомые мрачные лица победителей.

Как только берсеркерское бешенство, рыча, отступило, горе навалилось на кузнеца бесконечностью полярной ночи. Руки, ноги и сердце налились свинцом. Кровь застыла в жилах, взгляд потух. Могучий викинг потрогал раненый живот, опустился на колени в розовый снег…

Ужасно трудно обернуться и посмотреть на руины святилища, под которыми погребены любимые. Жизнь потерла смысл. И даже месть…

Всюду валялась тухлая селёдка [7].

Тишину разрезал захлёбывающийся детский плач. Ребёнок? Ребёнок голосил, как асирский боевой рог. Торн уставился на руины кромлеха, словно те вмиг поросли розами.

Ничего не видно. Странно, неужели он ослеп от поэзии Одина? Да запросто…

Но причина была куда прозаичнее — мелкие кусочки щебёнки при взрыве вонзились в лицо, ранки кровоточили, ресницы слиплись от крови. Мозолистой ладонью кузнец провёл по лбу, бровям, ощупал нос, над губами рука застыла. Среди мёртвых, обугленных трупов и обломков святилища поднялась его жена. Живая-а…

О Рея! Хороша, как утренняя роса! Обеденная прохлада! Вечерняя тишина! Зимняя свежесть! Весенняя лёгкость! Он мог продолжать бесконечно…

Рядом с любимой женщиной Торна, качаясь, стоял Порн. В костлявых руках, воздетых к небу, сквозь холод и смерть ревел младенец. Ревел в рифму.

Мой сынок, сентиментально отметил кузнец.

За тысячи миль от Норвегии, на континенте, не знавшем, что такое снег и тюлени, босые люди, скрытые за масками зверей, шли из столичного города Луксор в пустыню. Ночь поднималась от песков, звёзды набирали высоту, тени людей и верблюдов стелились плавно, растворяясь во тьме.

Путники достигли пирамид. Прошли вдоль бассейнов из тёмного камня, в которых возлежали жирные крокодилы из священной реки Стикс. Рептилии знали вкус человечины и облизывались на звук шагов…

Когда процессия выстроилась перед самой крупной пирамидой, облицованной красным асуанским гранитом, пустыню накрыла глубокая ночь. От факелов растекался холодный потусторонний свет [8].

Заметив колонну из Луксора, встречающие упали на колени и в экстазе принялись молиться Сету. Это не мешало им обмозговывать текущие дела. Кто-то продолжал строить планы побега к «больному дяде» на время приезда тёщи, кто-то пытался вспомнить имя торговца, продавшего ему старую баранину, и так далее.

Общие приветствия заняли пару минут, после чего высокопоставленные пришельцы отправились в широко разинутую змеиную пасть — начало спуска в нижний проход. За ними следовали девушки, закутанные в белое. Эти подрабатывали девственницами и жертвами в разных сектах. Темнокожие конвоиры лениво топали последними.

Шествие возглавлял жрец с отвратительной золотой маской шакала Анубиса, верного слуги зла. Он знал сплетение проходов, как змей собственные кольца.

Шутки ради добрый час поводив группу по тёмным коридорам, «шакал» объявил, что забыл дорогу, но после короткой и дружной вздрючки, в которой участвовали даже «кроткие девственницы», вынужден был перестать юморить и вывести процессию на короткий путь.

Мимо проплывали древние фрески: змеи (куда без них), шакалы (тем более куда) и другие ползучие мерзости-мохнатости-шипастости-кусачести. Фрески без начала и конца, от входа к самым недрам — туда, где сбываются кошмары…

Неожиданно из тьмы вынырнула высокая арка и стукнула какого-то слишком долговязого жреца по макушке. Анубис остановился, чтобы сказать пару приветливых слов охраннику. Тот кивнул и открыл тяжёлые двери. Маски задерживались в проходе, каждая называла свой пароль. Анубис следил за всеми. Мавр с отрезанными ушами впускал по одному. «Шакал» ласково хлопнул мавра по заднице и вошёл последним, стараясь держаться подальше от девушек. Вооружённую группу сопровождения оставили с безухим.

Двери закрылись.

Всюду горели хаотично развешанные лампы-шары. Светильники сияли, как глаза любопытных великанов. Просмолённые слуги Сета — мумии — выглядывали из многочисленных ниш, проточенных природой в бугристых стенах. В середине зала притягивал взгляд чёрный алтарь в окружении мерцающих свечей…

Под алтарём зияла круглая дыра, широкая, будто медвежья берлога [9]. Холод, пронизывающий кости, едкий и непереносимый, исходил из дыры, щипля жрецов за голые пятки, скребясь по ногам и хрустя в складках одежды. Все знали — не медведь пробил в скале отверстие. И не берлога внутри, а туннель, связующий мир живых и обитель мёртвых, и выползает оттуда огромная змея, а зачем — догадайтесь сами…

Перед алтарём стоял высокий, стройный мужчина в шёлковой тунике с разрезами. Старый ли, молодой — кто знает? Возможно, лицо у него красивое и загорелое, нос орлиный и скулы властные, как у императора. Опять-таки кто знает? Трудно предполагать, когда на лице объекта предположения толстый слой сметаны и круглые дольки огурца. Видны только глаза, в которые опасно смотреть, ибо в них — всеподчиняющая магия!

Взгляните-ка лучше на высших жрецов. Ритуальная мода диктовала им наряжаться животными. Толстяки становились слонами, кабанами и бегемотами. Тощие — волками и лисами. Натуральные шкуры отделывались серебром и золотом. Особо модные умники приводили с собой на поводке олицетворяемое животное. Для реальных слонов и бегемотов у входа в пирамиду имелись охраняемые маврами стоянки.

На гладко выбритой шее мужчины, покрытого огурцами, блестел амулет — змея, пожирающая свой хвост, втиснутый в разрезанную булочку с кунжутом, а на ухоженных пальцах играли чёрные перстни. На ногтях можно было разглядеть поделённую на десять фрагментов карту лабиринта пирамиды — гениальная работа дальнозорких финских эльфов. В благодарность за труд и дабы не повторили шедевр, эльфы были ослеплены. Традиция, блин…